Кир Булычев - Вид на битву с высоты

Цыган стоял, не делая попыток добить врага или уйти.

– Сзади! – крикнул я. Потому что никакой внутренний голос не смог остановить меня, когда я увидел, что второй наш сторож выскочил из внутреннего помещения, преследуемый клубами пара, и замахнулся обнаженным мечом – он хотел убить Цыгана.

Цыган среагировал на мой крик мгновенно – он отклонился в сторону, меч просвистел возле его плеча, и не ожидавший этого стражник потерял равновесие. Цыган ловко ударил его кулаком по затылку, и тот улегся рядом с Грилем.

Некоторые из моих спутников засмеялись – им понравилось, как Цыган разделался с местными ребятами.

Но Цыган был растерян. Он точно не знал, что делать дальше. Да и никто из нас не знал, что делать дальше.

И тут с улицы вошел усатый человек небольшого роста в старом френче – такие у нас носили до войны, а может, даже в революцию, их придумал в Первую мировую войну английский фельдмаршал Френч. Одну руку он держал за спиной.

Он подошел к Цыгану и сказал:

– Надо будет сделать укол, правда?

– Надо сделать, – согласился Цыган.

Я понял, что нельзя сейчас Цыгану делать укол, но тут мой внутренний голос проснулся вновь: «Молчать!»

Цыган протянул обнаженную смуглую руку человеку во френче.

Тот вынул из-за спины руку со шприцем. Я ждал, что человек во френче протрет место укола ваткой, смоченной в спирте, но он этого не сделал. Он вколол кубика два и ласково сказал Цыгану: «Посиди здесь, сейчас подействует».

Потом он оглядел нас – мы стояли в два ряда вдоль скамеек.

– Кто-то из вас, – сказал человек во френче, – крикнул, предупредил нашего товарища. Кто крикнул?

Никто не ответил. Я думаю, что остальные не услышали крика, а я сам не намеревался сознаваться – на это моего ума хватило.

Френч прождал длинную паузу, потом вздохнул и сказал:

– Грустно, ой как грустно.

Цыган сел на скамейку, откинул голову к стенке и закрыл глаза.

Я не смел спросить, живой ли он.

Френч занялся своими людьми. Он довольно жестко обошелся с ними – Гриля он избил по щекам, потом дернул так, что он сел и открыл глаза.

– Хорош, – сказал френч.

Гриль испугался. Я видел, как он испугался. Он стал подниматься на ноги и вынужден был опереться на человека во френче. Тот гадливо повел плечом, и Гриль снова повалился. Но тут его уже подхватил я.

– Ты чего? – удивился френч, словно мне не положено было подхватывать падающих людей.

– А он падал, – ответил я, глядя на него глазами дебила.

– Правильно, – успокоился френч. – Он падал. Все они падают.

Он достал из кармана свисток. Обычный, милицейский. Потом резко свистнул два раза.

– А вы раздевайтесь, – напомнил он нам, – поспешите, баня ждет.

В баню заглянул еще один местный. Тоже в коже, что любопытно, в бронежилете и военной каске, какие были на вооружении в русской армии в Первую мировую войну и назывались адриановскими шлемами... Господи, что у меня в голове! То фельдмаршал, то Адриан. Скоро я вспомню, как меня самого зовут... Невозможность вспомнить собственное имя и понять, почему я здесь, очень злила.

Человек в каске исчез и тут же вернулся с тремя товарищами, такими же. Они утащили пострадавших, но Цыгана не тронули. Вместо Гриля с нами остался худой человек в бронежилете и каске, у него были старые армейские галифе и башмаки с обмотками.

– Ну, все разделись? – спросил он. – Тогда пошли в баню. Учтите, с мылом у нас слабо, так что передавайте кусок товарищу.

В бане было мутно от пара, но сама она показалась мне условностью. И я даже заподозрил, какого рода условностью.

Шаек нам не хватило, из каждой мылось по три-четыре человека, и солдат, не снявший каски, поторапливал нас. Пользуясь нашей тупостью, через три минуты мокрых, но, конечно же, невымытых, он выгнал нас в следующую дверь – как бы по конвейеру, – а не в предбанник, где остались наши вещи. Там тоже были две длинные скамейки.

На них лежали стопки одежды.

– Справа большие размеры, слева маленькие! – сообщил нам солдат.

Но никто, кроме меня, не двинулся вперед. Да и я, сделав шаг, замер.

– Чего не идете? – спросил солдат.

– Не знаю, – наконец ответил мой сосед, – Я большой, да?

– А ты знаешь? – с подозрением в голосе спросил меня солдат.

– Нет, – сказал я.

Опять я себя чуть было не выдал. Я ничего не должен знать и ничего не должен понимать, а уж тем более – никаких адриановских шлемов.

– Слушай мою команду!

Он подошел к нам, столпившимся в холодном предбаннике, голым и растерянным.

– Ты, – показал он, – направо, ты – налево, ты – тоже налево.

Через минуту мы разошлись по своим стопкам одежды, за исключением двоих или троих, кто забыл, что такое право и лево.

Одежда не очень приятно пахла, и я вдруг понял, что это – чужая одежда, что ее уже кто-то носил до меня. Она состояла из грубых хлопковых штанов и брезентовой куртки. А вот ботинки лежали грудой в углу, и нам было разрешено примерять их – впрочем, я понимал логику этого решения: если тебе мала куртка, как-нибудь перебьешься, но если тебе жмут ботинки – ты не солдат. А я уже начал подозревать, что мы станем солдатами. Или по крайней мере теми, кого раньше называли солдатами трудового фронта.

Некоторые из нас, кто еще находился в глубоком трансе, все не могли разобраться, где правый ботинок, а где – левый. А я раньше сообразил запастись двумя парами носков – тоже из кучи. Мой сосед забыл их надеть и ушел к ботинкам босиком. Носки, к счастью, оказались крепкими и толстыми, так что я подобрал себе ботинки, которые были разношенными, чуть великоватыми – но это лучше, чем колодки.

Солдату в каске и другому, который привел Цыгана, уже пришедшего в себя, пришлось помогать моим несмышленышам выбирать ботинки и натягивать штаны.

– Каждый раз, – сказал он, – каждый раз, как пополнение приходит, я удивляюсь – ну что за публика!

– А ты раньше не такой был?

– Я сознательно пошел, – ответил солдат.

– Они оклемаются и тоже вспомнят о сознательности, – уверенно сказал другой солдат.

Вот я и одет. Я не спешил и все равно оказался одним из первых.

И зря. Солдат сказал напарнику:

– Вот за этим, рыжим, приглядывай.

Я не рыжий. Может быть, меня можно назвать рыжеватым блондином, но сколько раз, особенно в детстве, меня звали рыжим, если рядом не оказывалось настоящих рыжих. Ах как я всегда надеялся – в походе, в классе, в компании, – пусть Бог пришлет сюда настоящего рыжего! И даже с возрастом, когда я понял, что ничего обидного в рыжине нет, и даже нашлись девушки, которые стали уверять меня, что им нравится именно мой цвет волос, – все равно во мне осталось предубеждение против рыжих, и себя в частности.

Что-то им во мне не понравилось. Что-то они почувствовали. Ну что ж, надо будет относиться к себе построже, раз я туп, так уж тупее всех!