Нил Гейман - Лучшие рассказы [litres]

– Мне плохие сны не снятся.

– Это был хороший сон, – возразил я.

И это была правда. Мне приснилось, что Флора жива. Она жаловалась мне на деревенских парней и рассказывала, как пасла скотину в холмах, и обо всяких других пустяках, и улыбалась своей весенней улыбкой, и встряхивала волосами, такими же червонно-золотыми, как у матери… хотя материнские теперь уже запорошены сединой.

– От хороших снов мужчина не должен плакать вот так, – молвил Колум. – У меня вот снов нет, ни дурных, ни хороших.

– Совсем?

– Совсем. С тех пор как я был молодой.

Мы встали.

– Ты перестал видеть сны после того, как сходил в пещеру? – спросил я по внезапному наитию.

Он не ответил. Мы двинулись по склону горы в туман. За его пеленой неторопливо вставало солнце.

Туман густел и наливался светом, а рассеиваться и не думал. До меня дошло, что мы, должно быть, в облаке. Мир тихо сиял вокруг. Вдруг мне привиделось, что я смотрю на человечка моего приблизительно роста – на низенького, горбатого человечка со спрятанным в тени лицом. Он стоял передо мной в воздухе, будто призрак или ангел, и двигался, когда двигался я. Свет обтекал его, он весь мерцал, и я не сумел бы сказать, близко ли, далеко ли он от меня. Мне случалось видать чудеса, и зло я встречал тоже, но вот чтобы такое – нет, никогда.

– Это что, волшебство? – спросил я, хотя никакой магией в воздухе и не пахло.

– Это пшик, – отозвался Колум. – Игра света. Тень. Отраженье. Ничто. Я тоже вижу человека перед собой. Он двигается, когда двигаюсь я.

Я оглянулся, но никого рядом с ним не увидел.

А потом мерцающий человечек в воздухе растаял, и облако вместе с ним – и стал день, и мы были одни.

Все это утро мы шли вверх. Колум еще вчера подвернул ногу, когда падал в водопад. Теперь она опухала на глазах, опухала и краснела, но шаг его не замедлился ни на йоту, и если ему и было неудобно или больно, то на лице это никак не отразилось.

– Далеко еще? – спросил я, когда сумерки начали размывать мир по краям.

– Час, может, меньше. Дойдем до пещеры и заночуем там, снаружи. Утром ты пойдешь внутрь. Возьмешь золота, сколько сможешь унести, а потом мы двинемся назад и вон с этого острова.

Я посмотрел на него: тронутые сединой волосы, серые глаза, огромный рост – волк, а не человек.

– Ты заночуешь снаружи? – подивился я.

– Да. В пещере нет никаких чудовищ. Ничего такого, что может выйти оттуда в ночи и забрать твою жизнь. Никто нас не съест. Но идти внутрь до дневного света нельзя.

Вскоре мы обогнули камнепад – будто реку из черных и серых камней – и увидали устье пещеры.

– И это все? – разочарованно молвил я.

– А ты чего хотел? Мраморных колонн? Или логово великана из бабкиных сказок, что рассказывают вечером у очага?

– Может, и так. Как-то оно неказисто выглядит. Скала и дырка в ней. Тень. И никто ее не охраняет?

– Никто. Это просто место, и оно такое, какое есть.

– Пещера, набитая сокровищами. И ты один знаешь, как ее найти?

Колум расхохотался – как лиса пролаяла.

– Все островитяне знают дорогу. Просто они слишком умны, чтобы приходить сюда и брать ее золото. Говорят, пещера делает тебя злым: всякий раз, как ты в нее заявляешься, всякий раз, как уносишь золото, она выедает добро из твоей души. Вот они и не ходят.

– И это правда? Она действительно делает тебя злым?

– Нет. Пещера кормится другим. Не добром и не злом. Ты можешь взять ее золото, но потом… – он помолчал. – Потом все кругом будет какое-то плоское . Меньше красоты станет в радуге, меньше смысла в проповеди, меньше радости в поцелуе…

Он поглядел на зев пещеры, и мне показалось, будто во взгляде у него промелькнул страх.

– Меньше, понимаешь…

– Немало найдется таких, кому чары золота милее красоты радуги, – возразил я.

– Да. Мне – когда я был молод. Тебе – сейчас.

– Значит, на рассвете мы войдем в нее.

– Ты войдешь. Я буду ждать тебя здесь. Бояться не надо – никакие чудища не сторожат тамошних сокровищ. Никакие чары не заставят золото исчезнуть, если только ты сам не знаешь какого-нибудь заклинания специально на этот случай.

Мы разбили лагерь. Вернее, уселись во тьме, привалившись спиною к холодной скале. Какой уж тут сон?

– Ты взял отсюда золота, как возьму завтра я. Ты купил на него дом, невесту и доброе имя.

– Да, – донесся голос из тьмы. – И когда я получил их, они ничего для меня не значили. Меньше, чем ничего. И если твоего золота хватит, чтобы король за водой вернулся править нами и принес радость и процветание этой земле, тебе это будет все равно. Как будто тебе рассказали сказку о ком-то другом.

– Вся моя жизнь отдана тому, чтобы вернуть нам короля, – ответил на это я.

– Тогда отвези ему золота, – молвил он. – Он захочет еще – короли всегда хотят еще, они такие. И каждый раз, когда ты станешь возвращаться сюда, тебе будет еще больше все равно. В радуге пропадет всякий смысл. И в жизни человеческой. И в смерти.

Во тьме воцарилось молчание. Никаких птиц – только ветер кружил меж вершин и звал кого-то, будто мать – свое дитя.

– Нам обоим случалось убивать мужчин, – сказал я ему. – Убивал ли ты женщин, Колум Макиннес?

– Нет. Никогда я не убивал ни женщин, ни девушек.

Во мраке я пробежал рукой по кинжалу, нащупывая серебро и дерево рукояти, сталь клинка… Он был тут, под рукою, в руке. У меня не было намерения ничего говорить Колуму Макиннесу – только ударить, когда мы пройдем горы, один раз, глубоко. Но теперь словно что-то тянуло слова из меня, и ему, этому чему-то, было решительно все равно, хочу я говорить или нет.

– Слыхал, была одна девушка, – сказал я. – И терновый куст.

Безмолвие. Посвист ветра.

– Кто тебе сказал?

И потом:

– А, плевать. Я бы не убил женщины. Ни один человек чести никогда не убьет женщину…

Скажи я хоть слово, он замолчит, и ни звука об этом я от него не услышу. Вот я ничего и не сказал. Просто ждал.

И Колум Макиннес заговорил сам, тщательно выбирая слова, словно бы вспоминал сказку, которую слышал ребенком и давно с тех пор позабыл.

– Мне говорили, коровы на равнинах толсты и пригожи, и мужчина может стяжать себе славу и честь, если отправится на юг и пригонит оттуда доброй красной скотины. И вот я отправился на юг, и ни одна корова не была мне достаточно хороша, пока на склоне одного холма на равнинах не увидел я самых отличных, и красных, и толстых коров, какие только представали глазам человека. И взял я их, и повел обратно, той же дорогой, которой пришел.

Она нагнала меня с палкой в руке. Коровы принадлежат ее отцу, сказала она, а я – бродяга, мошенник и сволочь, и всякие другие подобные вещи. Она была прекрасна, даже во гневе, и не будь у меня уже молодой жены, я бы обошелся с нею добрее. Но я вытащил нож и приставил ей к горлу, и тем призвал к молчанию. Видит бог, она замолчала.