Ромен Люказо - Лаций. Мир ноэмов [litres]

– Красота в глазах смотрящего.

– Что может знать об этом автомат? – не удержалась Плавтина.

– Согласен. Но остались ли в целой вселенной еще хранители музеев, кроме меня?

Деймон вдруг разулыбался, хотя она и не поняла почему, и велел их маленькой группке собраться и следовать за ним. Плавтина ощущала нервозность, исходящую от Фотиды и Эврибиада. Из-за долгой прогулки она успела забыть, насколько все происходящее важно для них. Что до Фемистокла, он знал, куда идти. Плавтина подозревала, что он не раз уже бывал в этих местах.

Они миновали один коридор, потом другой. В самом конце их ждал еще один прямоугольный проход – величественный, словно выстроенный для гигантов, с элегантной лепниной. Сама дверь – отделанная ониксом и черным деревом, золотом и медью – могла бы преграждать вход в какой-нибудь храм, отведенный вычурному божеству Востока. Аттик толкнул ее ладонью. На них пролился ясный свет, еще более яркий, чем в атриуме, наполовину ослепив их.

Плавтина на несколько шагов обогнала остальных. И остолбенела. Они оказались на вершине огромного светового колодца, накрытого куполом из непрозрачного стекла, от которого волнами расходился свет до самого низа. Сами они стояли на террасе в форме спирали, идущей вдоль колодца и снабженной поручнем. За террасой – огромный круг пустоты, такой, что любой стоящий напротив показался бы крошечным.

Приблизившись к перилам, Плавтина осознала, что у нее под ногами – по меньшей мере сотня этажей, в точности похожих на тот, где она находится. Эти этажи складывались в длинную череду окружностей, уходящих вниз пологим склоном. Хотя от этого вида у нее закружилась голова, Плавтина разглядела внизу бассейн и мраморный фонтан. С этого расстояния трудно было различить фонтанную скульптуру. Она наверняка была колоссальных размеров.

В сопровождении людопсов, которые от величественности этого места лишились дара речи, Плавтина зашагала вперед по террасе. Вдоль стен находились тесные ряды шкафов, покрытых лаком по старинке, – из некоторых торчали полуоткрытые ящики, у других имелись застекленные дверцы или витрины. Любопытная деталь: замки и ручки были из бронзы, отлитой тонкими завитушками и покрытой патиной, словно Аттик вывез все это из какой-то давней эпохи.

И повсюду, на каждой полке, за каждым стеклом, расставленная в безупречном порядке коллекция дотехнологических предметов, связанных с богатой историей изначальной планеты, прежде чем приверженцы экологической диктатуры не отправили в изгнание собственный народ и не запретили ему доступ к колыбели Человечества. Здесь взгляду представлялись последние следы Человека, словно реквием по исчезнувшему виду. Замешательство Плавтины сменилось глубоким волнением с примесью печали, и глаза ее увлажнились.

Прежде чем они успели продвинуться дальше, Аттик окликнул их, глядя на Фотиду и Эврибиада:

– Вы увидите сходство между тем, что есть в моей коллекции, и вашей собственной культурой. Не стоит слишком этому удивляться: обучая вас, я не раз черпал вдохновение в человеческих артефактах. Фемистокл узнал об этом в свое время, а теперь я и вам должен показать все, как есть.

Они ничего не ответили, однако по тому, как они дергали носами, легко можно было понять, что они обеспокоены.

Коллекция располагалась в хронологическом порядке. К каждому предмету прилагалась карточка, где в нескольких строчках объяснялась его природа, его назначение, место происхождения и радиоуглеродная датировка. Иногда в более подробном комментарии указывался период – в соответствии со сложными классификациями, малопонятными для профанов, которыми люди обозначали ушедшие эпохи собственной цивилизации. И шаг за шагом перед Плавтиной проявлялась подлинная поэтичность антропологии, восстанавливалась медленная и ломкая эпопея Человечества. Здесь было много оружия, начиная с наточенных булыжников времен палеолита в пугающем разнообразии камней, топориков, рогатин, ножей, гарпунов, наконечников стрел, c выемками или зазубренных – тысяча разнообразных способов отнять жизнь. Плавтина рассматривала и орудия труда: резцы, скребки, все более и более совершенные. Практически все это было произведено на небольшом участке планеты, расположенном на востоке от маленького моря – практически озера, затиснутого между Азией и Европой. Плавтина поневоле задумалась над тем, как разнообразны творения Человека для такой маленькой территории.

Выставка продолжалась, орудия усложнялись. Быстро и дерзко в человеческую жизнь ворвалось искусство, и в шкафах множились статуэтки, изображающие мужчин, женщин и животных.

Пара людопсов резко остановилась перед странной картиной, на которой изображалась гротескная женщина с непомерной грудью, огромными ляжками и животом. Руки у нее были сложены на груди, а голову – с вовсе не прописанными чертами лица – увенчивала тугая коса.

– Это наверняка создание вашего вида, – прошептала Фотида. – Похожа на вас, только более… заметная.

Какое-то время все трое любовались в тишине этой примитивной Венерой. Плавтина задавалась вопросом, в какой пропорции сочетались в этом предмете художественное самовыражение и религиозное чувство, и как они уживались в голове скульптора. Мог ли он хотя бы предполагать, что произведение может вызывать отклик и в том, кто не разделяет ни твою веру – ведь скульптура наверняка была символическим изображением божества, – ни даже твою культуру? Может быть, он и не задумывался об этом. Может быть, две эти задачи были у него в уме неразделимы, и в его языке – языке человека эпохи неолита – не было слов, чтобы обозначить разницу между произведением искусства и предметом культа. Пропорции женщины, без сомнения, символизировали изобилие, которое скульптору не пришлось испытать самому, в жизни, отданной на милость стихии. Однако Плавтина видела и другое в гладком и пышном изгибе ее груди и в тщательно воспроизведенной прическе: иное желание, менее символическое, но возвышенное до абстрактной идеи, ценность которой не зависела от того, что оно означало. На короткое мгновение что-то в ней вернуло Плавтину к мысли о ее непомерном, невозможном одиночестве, сильнее, чем будь она женщиной докосмической эпохи, попавшей на необитаемый остров, или даже одним из тех последних представителей рода человеческого, что уединялись на каком-нибудь поясе астероидов в окружении своих автоматов. Она вспомнила о странном сне, увиденном накануне, и испытала прилив ненависти при мысли, что кто-то в какой-то момент принял решение о Гекатомбе. Именно он заставил замолчать тот великий голос, который, словно эхо, отвечал сам себе, на протяжение веков и во всем разнообразии культур – эту способность творить, присущую Человеку, который сумел заставить петь обычный камень, возводя его в ранг богов.