Грег Иган - Останови мое падение

Тридцать три минуты. Двадцать шесть процентов. Я оглядел утомленных людей, оставшихся в живых. Даже у тех, кто не потерял сейчас никого из семьи или друзей, чувства облегчения и благодарности за то, что они в безопасности, без сомнения, уже померкли. Они — мы — просто хотели, чтобы ожидание закончилось. Все связанное с течением времени, все связанное с неопределенной продолжительностью жизни червоточины — все утратило значение. Да, эта штука может отпустить нас в любой момент, но пока не отпускает, мы запросто можем проторчать здесь еще лишних восемнадцать минут.

Сорок минут. Двадцать один процент.

— Сегодня уши действительно полопаются, — сказал я.

Это плохо: изредка давление в Ядре возрастает настолько, что последующая декомпрессия вызывает кессонную болезнь. Но для этого должен пройти еще по меньшей мере час, и если нечто подобное станет действительно вероятным, с воздуха сбросят препараты, смягчающие эффект.

Пятьдесят минут. Пятнадцать процентов.

Все затихли, даже дети перестали плакать.

— Какой у тебя рекорд? — спросил я Элейн.

Она подняла глаза:

— Пятьдесят шесть минут. Ты там был. Четыре года назад.

— Угу. Я помню.

— Просто расслабься. Наберись терпения.

— Ты не чувствуешь себя немного глупо? Я вот о чем: если бы знал, то использовал бы это время.

Один час. Десять процентов. Элейн задремала, положив голову мне на плечо. Меня тоже стало клонить в сон, но беспокойные мысли не давали уснуть.

Я всегда полагал, что червоточина перемещается, потому что ее попытки закрепиться в конечном счете проваливаются. Но что если все обстоит с точностью до наоборот? Что если она перемещается, потому что ее попытки передвигаться успешны? Что если навигатор тщится повторить попытку как можно быстрее, но его увечное оборудование не может дать ничего лучше, чем пятидесяти процентная вероятность на каждые восемнадцать минут стараний?

Может быть, я положил конец этим стараниям. Может быть, я наконец успокоил Воронку.

В конце концов, давление может возрасти настолько, что само по себе станет смертельным. Для этого потребуется пять часов, и произойти это может в одном случае из ста тысяч, но так уже однажды было, и нет причин, по которым это не могло бы повториться. Что меня больше всего беспокоит: я не узнаю. Даже если увижу, как вокруг меня умирают люди, никогда не придет миг, когда я точно пойму, что это — последняя жертва.

Элейн пошевелилась, не открывая глаз:

— Все еще?

— Угу. — Я обнял ее одной рукой; она, похоже, не возражала.

— Что ж, не забудь меня разбудить, когда все закончится.

Перевод: О. Колесников

Аннотация:

(Unstable Orbits in the Space of Lies) — 1992год.

12 января 2018 года человеческая раса перешла некий предел и испытала внезапное и необратимое изменение психического состояния. Сознание человека стало абсолютно прозрачным для верований, принципов и глубочайших убеждений. Идеи сражались друг с другом, и ареной битвы была человеческая мысль.

Теперь люди живут на сопредельных территориях, в каждой из которых правит своя система. А по узкой меже границ, как по орбите, путешествуют свободные бродяги…

Спокойнее всего мне спится посреди скоростного шоссе. В крайнем случае на его ответвлениях, проходящих через районы, где притяжение ближайших аттракторов примерно уравновешивается. Мы с Марией тщательно укладываем наши спальные мешки вдоль выцветших белых разделительных линий, уходящих на север (тут, возможно, сказывается едва ощутимое влияние Чайнатауна с его геомантией — ее не полностью подавляют научный гуманизм с востока, либеральный иудаизм с запада и воинствующий, антидуховный и антиинтеллектуальный гедонизм с севера), и я могу мирно уснуть, не опасаясь, что утром мы проснемся, всем сердцем веря в непогрешимость Папы, чувствительность Геи‑Земли, призрачные откровения медитации или волшебную целительную силу налоговой реформы.

Поэтому, когда я, проснувшись, обнаруживаю, что солнце уже высоко, а Мария куда‑то ушла, — я не впадаю в панику. Ночью она не могла попасть под влияние никакой веры, никакого мировоззрения, никакой культуры. Границы областей притяжения в течение дня колеблются на десятки метров в ту или другую сторону, но невозможно представить, чтобы они могли забраться так далеко в глубь нашей драгоценной пустыни, где властвует сомнение и традиционных устоев больше нет. Не представляю, почему Мария могла просто встать и уйти, не сказав ни слова, но она время от времени совершает абсолютно непостижимые поступки. Как и я, впрочем. Несмотря на это, мы уже год как вместе.

В панику я не впадаю, но и медлить не собираюсь, чтобы не отстать слишком далеко. Я встаю, потягиваюсь и начинаю думать, в какую сторону она могла бы пойти. Если после ее ухода не произошло существенных перемен, это все равно что спросить себя самого, куда я мог бы пойти.

С аттракторами бороться бесполезно, сопротивляться им бессмысленно, но между ними можно проложить курс, играя на противоречиях. Проще всего разогнаться, используя мощный, но довольно далекий аттрактор, а в последний момент отклониться в нужную сторону под действием противоположного влияния.

Как выбрать первый аттрактор — то есть ту веру, к которой вы будто бы склоняетесь? Всякий раз это делается по‑иному. Иногда приходится буквально нюхать воздух, словно идя по чьему‑то следу, иногда — углубляться в самоанализ, будто пытаясь узнать, во что же вы все‑таки верите «в глубине души», а иногда две эти противоположности вдруг перестают казаться противоположностями. Короче, все тот же проклятый дзен, в данный момент я понимаю это именно так — а такое понимание уже подсказывает ответ. Там, где я нахожусь, равновесие почти идеальное, но одно влияние все‑таки чуть сильнее восточные философии выглядят привлекательнее остальных. И хотя я знаю, что причина этого чисто географическая, на их привлекательность это нисколько не влияет. Я мочусь на цепное ограждение, разделяющее автостраду и железнодорожные пути — пусть ржавеет побыстрее! — свертываю спальный мешок, делаю глоток воды из фляги, закидываю на спину рюкзак и отправляюсь в путь.

Мимо проносится автоматический фургон — доставщик хлеба. Как жаль, что никого нет рядом! Чтобы обчистить такой фургон, нужны как минимум два ловких человека — один загораживает путь, другой вытаскивает из кузова еду. Наверное, потери от воровства так малы, что жители аттракторов предпочитают с ними мириться. Скорее всего защитные меры не окупят себя — впрочем, я уверен, что у каждой этической монокультуры существуют свои собственные — высоконравственные — причины не принуждать нас, безнравственных бродяг, к повиновению с помощью голода. Я вытаскиваю чахлую морковку, которую выкопал вчера вечером на одном из знакомых огородов. Жалкий завтрак! Но я усердно грызу ее, стараясь думать о свежих булочках, которые мы украдем с Марией, и в предвкушении почти перестаю замечать противный деревянный вкус.