Гораций Голд - У финишной черты

СЕРЫЕ КОМКИ плоти лежали на столе, напоминая о случившемся и о той жертве, которой стал пациент. С трудом Роллинз оторвал от них взгляд и наблюдал за Коббом. Тот с рассеянным видом отошел от стола, держа в руке шприц, и высматривал что-то в рядах бутылок, стоявших на полке у стены. Он как будто не был уверен в том, что хотел сделать, но, наконец, выбрал какую-то склянку и наполнил шприц.

— Что это? — спросил Роллинз.

Кобб посмотрел на него.

— Экстракт шишковидного тела, — пробормотал он.

— Зачем он вам?

Кобб вернулся к операционному столу, рассказывая, словно читал лекцию.

— Я собираюсь стимулировать шишковидную железу. Что это даст? Никто не знает. Но считается, что шишковидное тело управляет расовой памятью [1] Расовая память — термин Карла Юнга (нач. 20 века), обозначает гипотетическое хранилище воспоминаний, чувств, идей и т. д., которые, согласно К.Юнгу, человек унаследовал из опыта предков. В теории Юнга, такая память представляет часть коллективного бессознательного. человека, другими словами, инстинктами. Сейчас у него полная амнезия — это потеря не только памяти, но так же способности к умозаключениям. Если же стимулировать врожденные реакции организма, чтобы дать им полный контроль над мозгом и телом, мы получим чистое животное, зверя, которым будут двигать одни только инстинкты.

Роллинз задумался.

— И для чего это нам нужно?

— Никакой практической пользы, — признался Кобб. — Но функции различных частей мозга до сих пор мало изучены. Если мы докажем, что лобные доли действительно управляют памятью, а шишковидная железа — инстинктами, это будет очень важно как для хирургии, так и психологии. А это можно будет определить через некоторое время, базируясь на результатах данного эксперимента по стимулированию расовой памяти. Быть может, нам даже удастся разделить ее поминутно на эры, столетия, или даже, хотя это маловероятно, на единичные события. Только представьте — разум, основанный на памяти животного. Мы не знаем, как и чем жили первобытные люди, поскольку нет возможности заполучить того реального звероподобного человека, какими были наши далекие предки. Если мы проведем этот эксперимент, возможно, сумеем раскрыть тайну разума. Индивидуальная память, содержавшаяся в отсеченных долях, этому уже не помешает. Я так думаю.

— Но как вы собираетесь стимулировать шишковидную железу?

— Конечно, я не могу ввести этот состав непосредственно в шишковидное тело, все-таки оно находится слишком глубоко и, чтобы добраться до него, нам пришлось бы проникать через весь мозг. Кроме того, оно всего лишь около четырнадцати миллиметров в длину, и можно запросто промахнуться. Так что, я намерен поступить самым простым образом, так же как при стимулировании любой другой железы — внутривенным вливанием.

Он ввел иглу в вену на левой руке пациента и надавил на поршень. Вытащив иглу, доктор Кобб положил шприц на поднос и приготовился закрывать череп. Сначала он восстановил оболочку, зашив ее, после чего убрал с удаленной кости тонкий налет воска и, вернув верхнюю часть черепа на место, укрепил швами. Это было несложно и заняло не так уж много времени. Затем он плотно перевязал голову пациента.

Роллинз убрал эфирную маску. Уставший после фатальной неудачи с операцией, Кобб снял тяжелые очки и выключил операционный светильник. Когда они собрали инструменты, чтобы отнести их в мойку, Роллинз оглянулся. Существо, голова которого была замотана бинтами, уже трудно было назвать пациентом, но он не мог удержаться и посмотрел на лицо жертвы, одновременно испытывая муки совести. Бледное лицо, совершенно расслабленное, было лишено какого-либо выражения, чего он никогда не замечал за людьми, выходившими из-под анестезии. Доктор Кобб позвал его, и Роллинз, вздрогнув, последовал за ним.

В маленькой лаборатории, расположенной в подвале старого желтого кирпичного дома у Центрального парка, стало тихо. Слышно было только легкое дыхание пациента, оставшегося без лобных долей.

НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ после случившегося доктор Кобб не вставал с постели. Он был полностью опустошен и раздавлен. Роллинз находился в его доме, заботясь о старом хирурге как о своем пациенте, для чего пришлось передать часть собственных больных на попечение коллеги. Впрочем, это его не напрягало.

Даже после того, как доктор Кобб нашел в себе силы встать с постели, он настоял на том, чтобы Роллинз оставался при нем еще некоторое время. Впервые Кобб чувствовал себя в состоянии пойти взглянуть на пациента. И был поражен.

— Да ведь он замечательно восстанавливается! — воскликнул он, — Чем вы его кормите, Роллинз?

— Сырым мясом, — ответил тот, сдержанно улыбаясь.

Кобб недоверчиво покосился.

— Сырым мясом? Вы шутите. Ему не следовало бы давать такую тяжелую пищу, необходимы овощи.

— Скажите ему это. Может быть, вас он послушается. Я давал ему хлеб, молоко, бульон, овощи — перепробовал все, — он чуть не помер от голода, пока я не обнаружил, что он ест только сырое мясо. Вот мне и пришлось кормить его им. Естественно, совершенно сырым и с кровью.

Кобб неопределенно пожал плечами.

— А органы функционируют нормально?

— Все в порядке, — более живо докладывал Роллинз. — Конечно, пока он недостаточно силен, чтобы стоять, но он может шевелить пальцами ног, когда я щекочу их. Коленный рефлекс отличный и все остальные рефлексы тоже. Правда, он не может говорить.

Доктор Кобб странно уставился на него.

— А вы что, действительно не ожидали этого? Лишнее доказательство, — сказал самодовольно старик, — тому, что лобные доли на самом деле управляют памятью. У вас есть что-нибудь острое?

Роллинз подал ему отточенный нож. Старый доктор попробовал его на вес и вдруг нанес стремительный удар в сердце пациента. Роллинз вскрикнул и хотел схватить Кобба, чтобы остановить его. Однако, не достигнув тела, рука с ножом остановилась. У доктора Кобба была поразительная реакция. Он только несильно, но намеренно, уколол кожу пациента.

До сих пор тот рассеянно наблюдал за их движениями, никак не реагируя, но, когда острие ткнулось в его кожу, он только резко отдернулся, вяло шевеля руками. Даже пистолет, наведенный на его голову, не означал для него никакой опасности. Он повернул голову и смотрел прямо в отверстие ствола. Кроме того, схватил зажженные спички и вскрикнул от боли, обжегшись. Книги и картины, демонстрируемые ему, не возымели никакого эффекта. Его память пропала полностью. В этом не оставалось сомнений.

В течение двух последующих месяцев Роллинз посвящал собственной практике только три часа, еще три послеобеденных часа отводил старому доктору. Остальную часть времени он тратил на кормление пациента и, по меньшей мере, два часа ежедневно проводил с ним на солнце, выводя на плоскую крышу. Была середина лета, и стояли жаркие дни.