Мариэтта Чудакова - Мирные досуги инспектора Крафта

В тот день он впервые сидел за деревянным столом, лишь накануне сколоченным.

Стол был сработан крепко, стоял не на одной, а на четырех ножках, и все они глубоко уходили в землю. Крафт сидел, разложив на столе газету, и читал сообщение о том, что вчера, начиная с часу дня по гринвичскому времени, на планете Нереида наблюдалось необычное по темпам таяние ледников, грозящее большими бедствиями тамошней цивилизации. Таяние стало заметно уменьшаться, сообщалось дальше, уже к пяти часам пополудни и, по-видимому, совсем прекратилось к восьми вечера. Словно кто-то приставлял ко льдам огромный раскаленный утюг.

То, что было дальше, Крафт не любил вспоминать. Он хорошо понимал, что, будь голова его устроена иначе, ему не пришлось бы потратить десять лет жизни на совсем ненужную задачу, решение которой в один прекрасный день поставило его на грань безумия. И если разум его все-таки уцелел, то ему нужно до конца дней своих молиться за покойного отца, который всю жизнь имел дело с землей, не пил, был во всем умеренным и передал сыну свое железное здоровье.

К тому времени Крафт уже пять лет как служил в полиции. Простые дела у него не шли, зато некоторые из безнадежных он распутывал одним махом. Все дело было в его мозге, который, видимо, был устроен иначе, чем у других людей. Люди охотнее всего сопоставляют вещи близкие, связь которых очевидна или естественна. Крафту же бросалась в глаза не менее для него очевидная связь между вещами далекими — такими, какие могут оказаться рядом друг с другом разве что в бреду тяжелобольного.

Барьера, который стоит в сознании нормального человека между вулканом Фудзияма и зубочисткой на собственном столе, совсем не существовало для Крафта. Не видные для других совпадения, вспыхивающие в его мозгу, приводили к замечательным результатам. Так, когда-то он потряс мир отечественной и зарубежной криминалистики, установив связь между пожаром в высокогорной обсерватории и изменением расписания поездов на пригородной ветке за три тысячи миль от этого места…

В тот день, читая газету, он механически отметил в памяти, что старик накануне начал делать свой стол тоже в час дня, а закончил к восьми. Эта никчемная мысль до вечера сидела у него в голове, как назойливый мотив ненавистной песенки. Потом инспектору удалось избавиться от нее, но только на неделю. Через неделю старик вздумал шлифовать свой новый стол наждаком, и в тот же вечер на Нереиде стало твориться что-то невероятное.

Крафт боролся со своим воображением, как мог. Наконец ему пришлось абонироваться в бюро вырезок, и с тех пор все, что было сказано о Нереиде на доступных Крафту языках, стало поступать к нему со всех концов света.

Через два года он вынужден был сдаться. Планета послушно отзывалась на малейшие изменения, происходящие со столом садовника.

Крафта не так плохо учили в колледже, и за последующие несколько лет, прочитав немало новейших монографий, он наконец понял, что деревянный стол в саду старика, вернее, даже поверхность этого стола неизвестным образом оказалась действующей моделью мира Нереиды и управляла всеми большими и малыми (в том числе, вероятно, и недоступными для земного наблюдениями) изменениями на этой планете.

Почти три года Крафта мучили кошмары. Он стал бояться темноты, но порою, наоборот, не в силах заснуть, выходил ночью на тропинку, огибавшую его дом, смотрел на холодно сиявшую Нереиду и плакал. Он видел явственно, как груды камней валятся на нереидян по мановению жесткой ладони старика.

В конце десятого года Крафт пришел к ряду твердых и неопровержимых выводов. Все это время он действовал методом объективных наблюдений и один только раз не удержался от эксперимента — в тот день, когда все и окончательно стало ему ясно, и ум уже сдался, и только какие-то неизвестные самому Крафту силы его существа еще боролись и восставали против беспощадной силы логики. Крафт пошел тогда к старику и уговорил вбить еще один гвоздь в стол, убедив его, что одна из ножек шатается.

Он засек по секундомеру время от первого удара молотка до последнего и точное время каждого удара. Придя домой, Крафт поймал передачи астрономической станции, и первое, что он услышал, было сообщение о катаклизмах на Нереиде с указанием точного времени вспышек и интервалов между вспышками. Время, конечно, точно совпало с ударами молотка садовника.

В тот вечер Крафт дал себе слово и надеялся держать его до смерти. Никогда с тех пор не подходил он к столу ближе, чем на два метра, и никогда не заводил о нем разговоров со стариком. Он решил, что разум его еще дорог ему и что следует спокойно дожить остаток своих дней, пока болезнь или случайность не покончат и с ним, и с его тайной.

Он также дал себе слово не думать о кое-каких проблемах, решить которые ему не под силу, — о том, например, что было с планетой, пока в саду старика не было этого стола, и что будет с нею, когда старик умрет, а стол сгниет от дождей. Он решил предоставить и садовника, и неведомую планету их собственной смутной судьбе.

Совсем не сразу, однако, удалось Крафту взять себя в руки и вернуться, насколько хватило душевных сил, к своей обычной жизни в тихом и зеленом поселке бок о бок со стариком и его садом.

Он еще хорошо помнит тот день, когда, близкий к безумию, вбежал в сад и пытался объяснить этому старику с круглым розовым лицом и легким нимбом реденьких волос, что он, старик, — бог, вершащий судьбы целой планеты, быть может, гораздо более цивилизованной, чем наша, а старик беззвучно смеялся, качал головой, утирал слезы и удивлялся тому, как складно говорят ученые люди, даже когда они выпьют много больше, чем это следует делать в такие жаркие дни.

Первый раз Крафт обратил на это внимание, читая одного русского поэта, высоко ценимого на своей родине. «Весной я болен», — писал тот, неприязненно говорил о лете, отмечая жару, повсеместную пыль и обилие насекомых, и с пылкостью воспевал осень, сравнивая ее с угасающей от болезни, но все еще милой ему возлюбленной.

Крафт редко читал стихи; язык их был ему чужд; может быть, поэтому он иногда вычитывал в расположенных столбиком строчках такое, чего никогда не увидит любитель поэзии. Если Говорить правду, он и читал-то их так, как читал время от времени солидные справочники — «Фауна Африки» или «Все о почвах Канады» — то есть книги, написанные специалистами и рассказывающие совершенно неизвестное о вроде бы знакомом. Ступаешь ногой ежедневно по одной и той же земле, а специалист расскажет, сколько разных слоев, имеющих собственную жизнь и историю, орошаемых невидимыми реками и все прочее, под твоей бесчувственной стопой. Знаешь, что в Африке живут слоны, но что ты знаешь, например, о том, в каком сложном сцеплении находится все живое, от мала до велика, на этом раскаляемом зимой и летом материке и как жизнь всех существ зависит там друг от друга — как, впрочем, и на любом из материков.