Олаф Стэплдон - Разделенный человек

Соседи засмеялись, но Виктор вежливо ответил:

– Ты ужасно добр, но, пожалуйста, съешь сам.

В то же время он отложил книгу и, порывшись в кармане, выудил (подумать только!) цепочку от лошадиной упряжи. Этим сокровищем он несколько дней назад разжился у деревенского шорника. Мы тогда проходили по деревне, и его привлекло окно, завешенное упряжью, скребками и попонами. В поисках новых сокровищ он затащил меня в лавку и наткнулся там на эту цепочку. Как видно, она с тех пор и пролежала у него в кармане.

Теперь он разложил на колене шесть дюймов блестящего металла и заметил:

– Красиво, а?

Потом свернул цепочку в тугую спираль, снова распустил во всю длину и отдал ребенку, который, взяв, стал ее вдумчиво разглядывать. Виктор вернулся к своей книге, но тут ребенок, не выпуская из пальцев цепочку, обеими руками потянулся к нему и, насмешив всех, выговорил: «Папапа!» Со вздохом закрыв книгу, Виктор взял его на руки. Полчаса он забавлял нового друга содержимым своих карманов, рассказывал простенькие истории о каждом предмете и явно наслаждался сам.

Я описываю этим маленькие происшествия потому, что они освещают характер Виктора в молодости. Однако подобные случаи происходили с пробудившимся Виктором на протяжении всей его жизни. Даже на шестом десятке лет к его исключительно зрелой натуре примешивалось немало ребяческих или положительно детских черт. Он по-прежнему любил игрушки. Собаки и даже лошади все так же увязывались за ним. И сколько я его знал, он, ничуть не стыдясь, жертвовал относительно серьезными предприятиями ради непосредственной радости чувств. Однажды он сказал: «Человек, несомненно, одержал победу, научившись думать о завтрашнем дне, и обязан думать даже об очень далеком будущем, на тысячи лет вперед; но иногда для будущего важнее всего требования настоящего. Тот, кто никогда не жил в настоящем, не впитывал его всеми порами, тот вовсе не жил».

Я описал начало дружбы с Виктором таким, как оно виделось мне. В день свадьбы, на прогулке он прошелся по этим, далеким уже событиям, с точки зрения своих переживаний. Тогда все это приобрело для меня новый смысл. В новом свете предстали периоды охлаждения дружбы и окончательное, полное отчуждение, казавшееся в те времена неоправданным капризом, разрушившим ценные отношения. Виктор не предавал дружбы – его просто не стало. Виктора, которого я знал, изгнали, и винить его было так же несправедливо, как упавшего в обморок человека.

Открытие, что Виктор не был тогда собой и не предавал нашей дружбы, оказало на меня удивительно глубокое действие. Я, видимо, не сознавал прежде, как много значила для меня наша дружба и насколько ее крушение пошатнуло фундамент моей души. Теперь, когда все объяснилось, я пришел в непомерный восторг, скрыть который было непросто. Весь мир обернулся другой стороной. Бывает, что друг умирает или бессилен перед физиологическими изменениями, но на дружбу в конечном счете все же можно положиться.

После Оксфорда я несколько лет не виделся с Виктором, но тот иногда писал мне – в периоды (как я теперь понял), когда вперед выступала более светлая его личность. Он поступил в судостроительную компанию, находившуюся под влиянием его отца. У меня таких связей не было, и я стал преподавать английский язык в средней школе. Итак, следующую стадию его жизни я пересказываю единственно по его отчету, данному мне в день свадьбы.

В первый год деловой карьеры ничего особенного не происходило. Виктору, как многим выпускникам университета, выброшенным в конторскую жизнь, рутина была неимоверна скучна, и все его интересы сосредоточились в досуге, а не в работе. Он стал типичным молодым провинциалом, вступающим в свет – одним из самых праздных и утонченных. Он бы принят в один из самых влиятельных клубов. Он танцевал. Его окончательно избаловали дочери дельцов, соблазненные его привлекательной внешностью и надменным равнодушием к их чарам. Виктор катал их на спортивных автомобилях и всегда благополучно возвращал домой поздней ночью. Он много играл в теннис и попал в первую десятку игроков в лучшем местном клубе регби.

Несколько раз он, вероятно, оказывался на грани возвращения истинного «я» – его мучило беспокойство, и тогда крупная компания судовладельцев представлялась ему цельным и увлекательным явлением. В такие времена он допоздна задерживался в конторе, читал старую переписку, изучал проекты судов, ломал голову над проблемами конструкций, проверял бухгалтерские книги и отчеты по отдельным рейсам, особенно тем, что оказались убыточными и писались драматическими красными чернилами. Но больше всего в такие периоды полупросветления его волновали условия, в каких приходилось работать командам, докерам и другим наемным рабочим. Он не упускал случая присутствовать при беседе каждого из директоров с капитанами – до или после плавания. Однажды он добился, чтобы его послали наблюдать за погрузкой стоявшего в гавани судна, и через десять дней, когда настрой изменился, проклял себя за дурость, потому что, остыв к деловой практике, тотчас заскучал вдали от привычных развлечений.

Различие между светлыми периодами и обычной его апатией было настолько заметным, что привлекало внимание начальства, и здесь нужно вспомнить об одном случае. Работая в проектном отделе, Виктор изобрел новую конструкцию руля. Специалисты поначалу отмахивались, полагая это причудой светского юноши, но вопреки себе присмотрелись к его идее и наконец, подсчитав и проверив на чертежах, ввели предложенное усовершенствование на всех судах фирмы. Сам же изобретатель к тому времени давно соскользнул в обычное сонливое прозябание. На предварительных стадиях обсуждения он был внимателен и щедро сыпал идеями, а потом словно утратил вдруг и интерес, и способности. Он не мог предложить ничего полезного и с трудом скрывал тот факт, что толком не понимает собственной блестящей идеи. Разница между прежним блеском и сменившей ее тупостью так бросалась в глаза, что люди, не видавшие его в творческий период, склонны были заподозрить молодого Кадоган-Смита в краже чужой идеи. Однако те, кто работал с ним и запомнил прорывы его воображения, такие подозрения отметали. Сам же Виктор забыл о своем изобретении, видя в нем разве что средство приобрести больший вес в глазах начальства.

«Полупробудившийся» Виктор был не только умнее и увлеченнее обычного: он был внимательнее к человеческой личности. Отсюда его интерес к условиям, в каких жили рабочие. Он дошел до того, что сдержанно агитировал за усовершенствование матросских кубриков на кораблях компании. Предложил он и совсем фантастичное по тем временам нововведение, а именно – отдельную каюту для каждого матроса. Критика существующих условий раздражала директоров, гордившихся своей заботой о людях и считавших, что требовать дополнительного повышения комфорта – «чистый идеализм».