Олаф Стэплдон - Разделенный человек

Нет, это дурная метафора, потому что полюса – это два конца одного предмета, а мы на самом деле не были одним. Конечно, у нас сложился идеальный любовный дуэт, но глубже него мы не были одним целым. Это дело не выражает глубинного единения. Мне явилось что-то вроде видения того, каким должно быть единение. Я представил себя в постели с той, которая мне нужна. Все чувства были бы совсем иными, и любовь была бы идеальной не только в технике, но и в сознании. Телесный союз выражал бы единство, как бы сказать… духа или личностей. Я хочу сказать – каждая душа вносила бы свой вклад в другую на каждом уровне; взгляд на мир под двумя разными углами, но единой душой давал бы подобие стереоскопического зрения. И чем дальше отстояли бы друг от друга точки зрения, тем лучше, лишь бы взгляд сливался воедино. Так Бог, если он есть, должен видеть мир со всех возможных точек зрения, и все же цельно. И человеческая любовь (я о настоящей любви) должна быть его малым подобием. Откуда я знаю? Откуда я знаю, если не любил? Должно быть, экстраполирую тот опыт, что у меня есть. Например, знакомство с тобой, чудаком этаким. Так вот, назавтра я высказал все это своей второй, в надежде, что нам это что-то даст. На словах она согласилась, но на самом деле вовсе меня не поняла. Так что союз распался, оставив меня немного богаче прежнего, но ужасно перекрученным и отчаянно одиноким – изголодавшимся по тому, что мне недоступно. И теперь я понял, что неверен был сам подход. В старых условностях все же кое-что есть: если бы только они не были такими жесткими и чопорными, не сплетались так сильно с чистым снобизмом. Я что хочу сказать: люди держатся в сексе морального кодекса (или прикидываются, будто держатся) не потому, что видят его правоту, а из боязни лишиться касты. И, возмущаясь против нарушителя этого кодекса, они обычно не столько оскорблены морально, сколько мстят тому, кто престал быть одним из нас и должен быть изгнан из стада, как паршивая овца.

Перемена в Викторе произвела на меня впечатление, хотя я не удержался и напомнил, что Фрейд мог бы дать вполне убедительное описание его неудовлетворенности в терминах инфантильного невроза. Он бессознательно тянется к матери, и другая женщина не может дать ему необходимого покоя и утешения. Конечно, признал я, на самом деле все не так просто. Психоаналитик мог бы обнаружить в Викторе сложное сплетение прошлых впечатлений, которое неизбежно приводит именно к проявившимся у него реакциям.

Минуту Виктор молчал, а потом, к моему удивлению, от души расхохотался. Его смех напомнил мне случай из детства, когда мы с отцом в туманный день заблудились в холмах и уже готовились провести ночь в сырости, на пронизывающем ветру. Смеркалось, а до фермы, где мы остановились, было, как нам думалось, очень далеко. Наконец, спустившись по холму, мы уже в полной темноте попали в незнакомую долину. Туман немного рассеялся и вдалеке мелькнул огонек. Мы бросились к нему, перебираясь через живые изгороди и каменные стены, и обнаружили, что лампа горит за окном нашей комнаты. Триумф и облегчение, прозвучавшие тогда в смехе отца, сейчас отозвались в хохоте Виктора.

– Нет! – сказал он. – Фрейд бывает иной раз слишком умен, чтобы увидеть истину. Это как докоперниковская астрономия. Если вычертить достаточно эпициклов, можно объяснить все что угодно. Но надо пройти через мои опыты, чтобы увидеть, насколько Фрейд, при всем его блеске и достоинствах, упускает главное – самые высокоразвитые, самые осознанные из человеческих отношений.

Меня он не убедил. Но теперь, приближаясь к шестидесяти годам, я понимаю, что он хотел сказать.

С тех пор, как мне кажется, Виктор прекратил свои сексуальные опыты. Зато он более серьезно отдался изучению социума. Его опять стало трудно застать по вечерам, потому что он пропадал в клубе, на политических митингах и в прочих собраниях – не только студенческих, но и городских, иногда даже в Лондоне. Я скоро заметил, что, как ни охотно он обсуждает эти дела, в них происходит что-то, требующее секретности. Виктор свободно рассказывал о помощи маленьким группам знакомых из рабочего класса, от которых он надеялся из первых рук узнать о жизни бедных слоев общества. Он не вылезал из пабов. Его водили в дома на бедных улицах – не как официального социального работника, а как друга друзей семьи. А необычайная способность силой воображения проникать в чужие умы помогала Виктору найти нужный подход и завязать искреннюю дружбу.

– Преграды между классами, – сказал он как-то, – похожи на глубокие рвы, которыми в новых зоопарках отделяют зверей от зрителей. Хорошо видно, ничего не мешает, но добраться друг к другу невозможно. В человеческом зоопарке контакт возможен, но только в одну строну. Приходится делом доказывать, что ты на их стороне, а не на нашей. И нужно убедить кого-то с их стороны (кого-то, кому они верят), что ты не играешь, что это всерьез. Если такой человек тебя примет, он добьется, чтобы тебя принимали везде. Ты оказываешься по ту сторону рва. Попадаешь в их мир. Конечно, ты все же не один из них, это невозможно. Но ты станешь желанным гостем, а не навязчивым пришельцем. И если ты быстро схватываешь и неплохо соображаешь, ты узнаешь много – о, чертовски много. Ты выучишь их язык, то есть язык их мыслей. И узнаешь, что они видят нас совсем не такими, какими мы видимся себе.

Когда я спросил, какими делами он заслужил пропуск в другой мир, Виктор ответил мне долгим пристальным взглядом.

– Этого я тебе сказать не могу.

Скоро стало ясно, что он отдает все больше времени и мыслей исследованию «другого мира», и сил у него не хватает. Я очень редко теперь видел его. Виктор как будто отчаянно спешил закончить какое-то дело, пока не поздно. Много лет спустя, в день свадьбы, он рассказал, что ждал тогда «смерти» в любую минуту – ждал неизбежного возвращения к обычному сонному существованию. Он не знал, когда, заснув ночью, проснется ненавистным другим. И потому он отчаянно жалел потратить даром оставшийся день, час или минуту. То ли под действием снотворного эффекта сексуальных разочарований, то ли обессилев от новых социальных исследований, он все чаще впадал в полусонное состояние, и хотя в душе (по его словам) оставался пробужденным, но мысли блуждали, а желания и цели пробужденного отчасти теряли силу. На деле он был настоящим красным, и все равно негодовал на свою серость. Еще он иногда ловил себя на том, что ворошит, и даже с наслаждением, воспоминания из жизни до отступничества. Он даже делал острожные заходы на сближение с самыми человечными из прежних друзей.

Бывало, он целыми днями не подходил ко мне. Если я сам его разыскивал, то меня обычно встречало показное дружелюбие, но разговор быстро увядал. Темы, которые он обычно обсуждал с таким азартом, теперь как будто ничего для него не значили. Мне часто чудилось, что Виктор попросту забыл почти все наши прежние беседы. Меня поражала и ошеломляла его тупость в тех самых вопросах, которые он прежде освещал для меня своим проницательным умом. Иной раз отказывала даже поверхностная доброжелательность. Он даже подчеркивал, в пику моему северному акценту, протяжный «оксфордский выговор». В сущности, он всеми средствами показывал, что я нежеланный гость, разве что дверь перед носом не захлопывал. При этом, как ни странно, стоило мне собраться уходить, он выпаливал извинения, ссылаясь на «гнусное самочувствие», «шум в голове» и на то, что он «не в форме для общения с порядочными людьми». Было ясно, что с ним происходит что-то недоброе, но я и не подозревал, что шпыняющий меня Виктор – совсем не тот человек, с которым я дружил, и что этот другой Виктор ведет борьбу с моим другом.