Александр Бреусенко-Кузнецов - Великий Кристалл. Памяти Владислава Крапивина

– Мне, думаешь, легко с вами, обормотами? Учить вас, любить вас, смотреть, как вы умираете с пеной у рта? Хоронить вас? Снова и снова хоронить своего лучшего друга, Вовку Томилина, с которым мы тридцать лет душа в душу… По которому я тоскую почти как по Машеньке моей?

– Если мы ― такая ценность, ― я гнул свое, ― чего же вы нас не выращиваете в обитых изоляцией комнатах, подавая перетертую еду, чтобы не подавиться?

– Ты что, еще не понял, мальчишка? Когда Ядро примет тебя… или не тебя, а твоего брата, этого, следующего, маленького еще, или даже еще не родившегося ― когда-нибудь примет, иначе в жизни и судьбе нет вообще никакого смысла, я в это поверить не могу… Когда оно тебя примет ― ты станешь нашим богом. У тебя будет доступ ко всем ресурсам корабля, экспедиции, планеты. И власть ― лететь или бежать, переместить корабль на дневную сторону, запустить терраформинг, или свалить с этого чертова Ляпуса к чертовой матери? Понимаешь? Один из вас станет богом ― а никому не нужен злой маленький бог, воспитанный в ватном облаке, не знающий человеческих чувств. Бог, не умеющий любить. Поэтому вы ― наши дети. Мы не строгаем вас на верстаке, не запрещаем вам ничего, чего не запрещают детям родители. Мы воспитываем вас в любви. И ответственности. Воспитываем вас людьми, чтобы вы ими и остались ― при любом раскладе. Иначе я бы не поступил с Вовкой моим… Иначе я бы на все это не согласился…

После этого я его долго молча тащил. Каждый раз вопрос в голову приходил, и тут же на него ответ вспоминался, и казалось, будто в голове у меня сидит маленький Фокин и со мною все время разговаривает и все мне объясняет. Например ― как же вообще так получилось-то, что весь корабль и ресурсы экспедиции на полторы тыщи человек оказались замкнуты на одного-единственного капитана? «А как вообще всякие техногенные несчастья случаются? ― говорил маленький Фокин-из-головы, как объяснял нам лет пять назад в классе, ― по совокупности маловероятных событий, когда кубики раз за разом на ребро становятся ― двигатели, гравитация, планеты, а потом какой-то самоуверенный дурак блокирует ИИ, переводит весь контроль на себя, будто бы он в игру играет, будто бы он бессмертный. Ну и собственно только поэтому упомянутые полторы тыщи человек не сгорают в атмосфере в рассыпающемся на куски корабле, а худо-бедно садятся уж куда вышло. И живут, живут себе дальше».

– Сергей Васильевич, ― сказал я наконец, ― а мне вот никогда в голову не приходило спросить, а любопытно… Почему у всех русские имена, ну украинские еще, польские, узбекские, а у нас такие странные?

– Это кельтские имена, Дей. Чтобы вас… ну, обозначить, дать вам что-то общее. У Вовки был позывной «викинг», он вообще увлекался культурой, мифологией. На мечах биться умел. Ну так, на уровне ролевиков. Татуировок кельтских себе понабил везде, разве что не на жопе… а может и там, я не заглядывал…

Нога у Фокина сильно болела, он сквозь зубы говорил. Я присел отдохнуть. Жарко было в скафандре ― мы с них все лишнее поснимали, чтобы налегке, термоконтроля никакого. Обычно в космосе или на планетах без атмосферы главный страх ― что кислород кончится, задохнешься. Здесь же такого нет ― знай себе лишнее отфильтровывай. Вот ведь кислород ― без него никак, а слишком много ― и еще более неприятная смерть…

Я огляделся и вдруг понял, куда забрел ― мы были точнехонько у скалы, где полтора месяца назад разбился Дилион ― он мне ее тогда описал как «три каменных пальца смотрят вверх». Три каменных отростка и вправду были похожи на тонкую трехпалую руку.

– Ну, отдохнул? ― спросил Фокин нетерпеливо.

– Подождите-ка, Сергей Василич, ― сказал я медленно. ― Это здесь Дилион… Он мне говорил, что тут, под скалой, он почувствовал, что есть… ну, «что-то».

– У всех у нас есть «что-то», ― устало огрызнулся Фокин. ― Мне бы сейчас свое «что-то» твоей маме показать, Евгении Ивановне, а?

– Мапе, ― машинально поправил я, чувствуя внутри странную отстраненность, будто между мною и Фокиным, да и всем миром, натягивалась тонкая прозрачная пленка, холодная на ощупь. Я лег на живот и подполз к краю скалы, ожидая увидеть там ― ну не знаю ― черную дыру в пространстве например. Но подо мною просто уходил вниз желто-серый утес, а под ним росли неприятного вида колючки. Ничего интересного не было, но я продолжал смотреть и ждать, не обращая внимания на недовольное «бубубу» Сергея Васильевича издалека. Скала под нами дрогнула раз, другой, но не угрожающе, как при землетрясении, а ровно, мягко, будто забилось огромное сердце.

Я сел и отполз от края. И из-под скалы медленно поднялось необыкновенное существо ― он был огромный, фиолетовый, с гибким длинным телом, с крыльями цвета неба. Восемь пар желтых глаз смотрели на нас.

– Вы его видите, Сергей Васильевич? ― спросил я медленно.

– Вижу, ― сказал Фокин сдавленным голосом. ― Ох, какой… А мы за столько лет ни разу… А мама твоя говорила, что надо на исследовательские экспедиции ресурс… Вот это новый вид! Как мы его…

– Бармаглот, ― сказал я. ― Если есть снарки, должен быть и Бармаглот…

– Вот зубищи… Осторожнее!

Фокин закричал, когда Бармаглот, перевернувшись в воздухе фиолетовым вихрем, вдруг бросился ко мне и острым когтем на краю крыла распорол мне скафандр вместе с кожей ― от бедра до горла. Чистый, нефильтрованный воздух Лепуса пах озоном, корицей и моей кровью.

– Не дыши, Дей! ― в панике крикнул Фокин. Я засмеялся от нелепости предложения. Как же не дышать? Бармаглот больше не нападал ― парил у края скалы прямо перед нами, внимательно смотрел на меня всеми своими глазами. Я дышал жадно, не мог удержаться, в голове у меня поплыло, глаза его казались желтыми звездами ― я мысленно стал проводить линии, соединяя точки. Получалась фигура, похожая на песочные часы. Бармаглот моргнул тремя глазами из восьми, потом всеми, потом одним ― и каким-то образом я его понял.

– Не надо, ― сказал я и пинком вышиб у Фокина из рук взведенный на существо арбалет.

Бармаглот позвал меня ― и я шагнул, протянув вперед дрожащую руку. Мне показалось ― я падаю со скалы, но на самом деле я просто выпал из своего тела ― и попал в него, в Бармаглота, внутри он был фиолетовым и прохладным, и спокойным, и я его понимал, как себя самого. Он хотел мне что-то показать, что-то важное. Не для него, для меня. Мы быстро полетели обратно, к кораблю, и я увидел его сверху ― огромное, частично вросшее в землю металлическое яйцо. Сквозь грунт, слежавшийся от исполинского веса, мы нырнули в пустоту под ним, в гигантскую пещеру с каменным потолком, идущим трещинами от веса корабля. В абсолютной темноте глазами Бармаглота я видел километры пустоты между потолком и дном пещеры, видел, как трещины углубляются и расширяются, не быстро, но неостановимо. Что случится, когда все мы рухнем во внутренности Лепуса ― без защиты воздушных подушек и силовых щитов, в облаке каменного крошева и пыли? Сколько из нас переживут удар? Смогут вылезти обратно на поверхность? Продержатся в живых без синтезаторов воды, сумеют починить оборванные соединения батарей? Я в ужасе метался по огромной пещере. Было очень холодно. Потом вдруг стало жарко и светло, потом горячо и тяжело, потом никак, темно, всё.