Марсель Кермт - Эпоха Големов. Эпидемия Свободы

Я до боли сжал зубы. Слова Набардера пощечинами звенели в помещении. Для чего я летел сюда, преодолевая преграды судьбы, терпя лишения – физические и моральные? Для того чтобы почувствовать, как на тебя выливается поток уничижения, и застывает в изваяние, изображающее бездарность? И никакого шанса… даже одного из миллиона…

– Что-нибудь еще? – спросил Председатель уже каким-то раздраженным тоном.

Я стал догадываться, почему меня ждала такая «теплая» встреча, да и не только меня, на фоне громких криков о том, что литература нуждается в притоке «новой крови», о необходимости поощрения инициативы молодых авторов… Все оказалось красивым только на словах. Неужели финансовый спрут проник и сюда? Там, где пахнет прибылью, правит закрытый круг. И литературные круги тоже не исключение? Сидят три-четыре престарелых толстобрюха и, кряхтя, причмокивая губами, печатают друг друга за «царево золото»?

– Давай, Гали, – говорит один, – Твоя очередь. Нынче тебя будем издавать.

– А я ничего не написал, – разводит руками Гали.

– Так, давай пиши. В бюджет нынче инвестиций подлили. Месяц тебе, иначе следующий в очереди в печать пойдет, то есть, я. Останешься без галат.

– Успею. Есть задумка о нелегком труде этих… печников, о!.

– А что, нынче кто-то покупает печи?

– Эээ… нет, разве что в декоративных целях.

– Тогда, может, ты напишешь про жизнь в штреках на Оруэлле-84? Ха-ха-ха!

– Да ты что, Вали! Ты в своем уме? Во-первых, я в шахтерском деле ничего не смыслю, а во-вторых, там же знаешь, ситуация неудобная… ну его. Я про печки лучше.

– Давай про печки. Да хоть инструкцию к электровенику! Есть место в очереди на получение галат. Вот и буровь. Да хоть про влияние лунного света на квазикозье мясо, но чтобы через тридцать дней…

К черту им новая кровь! Вали и Гали штампуют прибыль и не подпустят к пульсирующей галатами жиле ни одну чужую душу, загубят любые начинания, уже не думая о литературе. Их не мучает совесть и спят они прекрасно… Либо я, действительно, просто графоман… Простой учитель из Сухасулу, придумавший себе игру в писателей.

Я, будто в тумане, побрел к выходу. В голове звенела одна мысль: «Неужели я, действительно, сунулся туда, о чем не знаю ничего, что абсолютно не мое?»

Лифт спустился на первый этаж. Толком не помня, как вырвался на улицу, я понял, что стою посреди тротуара только когда ветер дыхнул морозом в лицо, в тело, в каждую частичку моего «я», но не остудил, а, подобно тихому дуновению на тлеющие угли, распалил пожар в душе, из-за которого не чувствовалось царящего на этой земле холода.

Пожар или ненависть? Что полыхало сейчас внутри меня? Почему я принял вердикт Председателя так близко к сердцу? Ждал иного? Всемирного признанья? Да кто я такой?.. Всего лишь еще один вылупившийся птенец, мнящий себя орлом поднебесным. Как теперь остудить костер, разгорающийся в отчаяние?

Уже потом, спустя некоторое время покинув Землю, когда пережил момент, когда пропустил ситуацию десять раз сквозь себя и привык к ней, я стал понимать, что Союз Писателей не монополист в вопросах литературы, что мир имеет еще тысячу дорог, по которым книга может дойти до своего читателя… Но тогда, на Земле, в зимней России, в Доме СП, скоропостижное низвержение меня как вообще какого бы то ни было литератора, даже самого ничтожного и неинтересного, потрясло, наверное, сильнее, чем потеря глиссера на Аполлоне-13.

В тот миг я чувствовал только внутреннее опустошение и невероятную жажду, отвратительную сухость во рту и вкус металла. Хотелось скорее забыть и Председателя, и ДомСоПис, и Землю и все на свете. Да, забыть! Прямо сейчас и хотя бы на время… забыться…

Спустя лишь несколько минут я осознал, что мешаю потоку людей, спешащих по делам. Им приходилось обходить, наталкиваться, кто-то крикнул «Эй, что встал на проходе!» Этот крик словно пробудил меня. Я сделал шаг и пошел вместе с людьми. Просто, не имея заранее заданного маршрута, передвигался вместе с потоком вдоль бесконечно длинного проспекта. Через минут пятнадцать я понял, что бреду в никуда в окружении незнакомых людей, высоких стеклянных зданий и что лучше вернуться. Тогда я прыгнул на движущуюся полосу пешеходной ленты, которая переносила людей через дорогу, и оказался на другой стороне проспекта.

Вдалеке горели огни каких-то рекламных вывесок. Сухость во рту только сильнее увеличилась и горела душа. Я ощущал острую жажду и необходимость унять внутреннюю злость, раздраженность вкупе с разочарованием. Уверенность в том, что найду искомое, понесла меня вперед (по сути, назад к Дом СоПису, просто на другой стороне улицы). Только сейчас понял, что не включил «Полярник». Сунул руку в карман, нащупывая аппарат, нажал кнопку и покрылся теплым ореолом. В тот же момент я увидел мерцающую вывеску в нескольких сотнях метров – «Пристань загулявшего поэта»… и замер.

Боже! Есть ли ты? Раньше думал, что нет. Теперь верю… Все твои поступки – дети сарказма. Злой иронии. Ты не умеешь смеяться, но любишь насмехаться…

Бар или паб, таверна или кабак, называйте, как хотите. Но места лучше, чем «Пристань» для желающего напиться я не встречал. Полумрак. Столики на таком расстоянии, чтобы лица соседей тонули в тонкой пелене специально недостаточного освещения. На грубых деревянных столешницах каллиграфическим почерком нацарапаны стихи различных классиков и покрыты тонкой глазурью лака. Белые строки на черной поверхности. Смесь пошлости и высокого стиля.

Я сел в самом темном углу. Вечер должен был вступить в свои права только через три часа по местному времени, поэтому посетителей особо не наблюдалось. Заказав бутылку самого крепкого напитка с выгравированным на бутылке потапычем и надписью Medved-Samogon, налил полную стопку, опрокинул в рот, от чего тут же сморщился – суровый напиток суровой страны – и поспешил закусить душистой долькой недозревшего лимона, миска которого полагалась к мутной высокоградусной жидкости. Неимоверно горький, отдающий пряностями и анисом напиток неприятно обжог горло и нутро. Однако состояние мое было таково, что вкусы различались приглушенно. Я налил и снова выпил. Лимон. Рюмка. Лимон…

Только сейчас я услышал, что в баре тихо играет музыка в стиле «индастриал»: на фоне работы какого-то штамповального цеха ритмичные удары кузнечного молота сочетались с шипением пара из прорвавшей трубы. Не знаю, может, сам себе внушал, может, как иногда случается, музыка вызывала ассоциации некоего слова, но в моем опьяненном и воспаленном тяжелыми мыслями мозгу пар из мнимой трубы непрестанно шипел: неу-дачник-дачник-дачник, неу-дачник-дачник-дачник…

Я пил, с каждой рюмкой все меньше ощущая вкуса крепкого алкоголя. В бар входили люди, вплывали сквозь пелену моего взора, не желающего ничего видеть, их редкий смех казался насмешкой в мой адрес.