Андрей Плеханов - Царь муравьев

Очередная авантюра?

Нет, авантюрой это не назовешь. Такое уже бывало у нас с Женей многажды, и каждый раз я предвкушал это с некоторым изумлением, ощущая, как потрескивают в воздухе малые грозовые разряды. С ней это всегда было по особенному – иначе она не умела. Она ничего не изобретала, просто истинные ее чувства, обычно замаскированные, в эти моменты начинали вырываться синими молниями, били наповал, доставляя удовольствие, несравнимое ни с чем.

Мы достигли лифта и поднялись на этаж выше. За секунды путешествия в подъемнике Женька успела довести меня поцелуем почти до потери сознания – много ли надо пьяному доктору? Я выбрел из лифта с чудовищной эрекцией, тесноватые брюки мои едва не лопались, а я был готов лопнуть куда быстрее брюк. Она спешно повела меня вдоль полумрачного коридора с рядами дверей по обе стороны. Остановилась вдруг, к великому моему облегчению, сноровисто отомкнула замок латунным ключиком, дотащила меня до широкой кровати и опрокинула на нее, толкнув в грудь. Расстегнула мой ремень, одним движением стянула штаны и трусы до колен. Потом стянула свои трусики вместе с колготками, как змея сбрасывает кожу, только встократ быстрее, и оказалась сверху, во всей одежде, кроме, разумеется, трусиков и колготок, брошенных ею прочь одним комком.

Тут я и лопнул.

Не ждите быстрого конца сцены, это всего лишь начало. Начало удовольствия, продолжившегося в душевой, в которую я таинственным образом переместился через несколько секунд вместе с моей девочкой, вдруг полностью избавившейся от одежд, как, впрочем, и я. Решительно не помню, как снимал смокинг и рубашку – возможно, они имели специальные механические приспособления, и отстрелились сами собой. Под струями воды я начал трезветь, и понял, что могу кончить еще раз, а может, еще и не раз. Что я и сделал – там, в душе.

А потом мы снова оказались в комнате, при неярком свете настольной лампы. Женя распяла меня на кровати, усевшись на животе моем и удерживая расставленные руки за запястья. Она совершала медленные нежные движения, пытаясь заставить меня совершить хоть что-нибудь еще. Тщетно. Я опустошился полностью, иссяк, как колодец в пустыне.

– Помнишь, сегодня я обещала тебе что-то сказать? – проговорила она негромко.

– Помню, белочка.

– Дим, я люблю тебя. Люблю.

О боже! Я-то думал, что никогда не услышу от нее этих слов – самых простых в мире, и самых желанных. Я ничего не сказал в ответ – просто дотянулся до нее губами и поцеловал.

Женя села в постели рядом, согнув ноги и оперевшись на руку. Она молча смотрела на меня, я – на нее.

Она сказала, что любит меня. Сказала в первый раз. И я знал, что это правда. Женя любила меня искренне, я видел это, чувствовал всей душой. Я хорошо изучил язык ее тела и лица. Она не притворялась, чтобы сделать мне приятное. Она любила.

Женя принадлежала к касте фрагрантов, ставящих себя выше обычных людей, и милостиво разрешающих «обычным» прислуживать себе. Вначале она относилась ко мне именно так – как фрагрант к «обычному». Потом ее высокомерие сменилось на снисхождение, со временем появился интерес. И наконец я дождался того, на что когда-то не смел и надеяться.

Женя не изменилась, но за время нашего с ней общения она раскрылась, и теперь я видел ее совершенно иной. Внутренний ее мир был устроен намного сложнее, чем казалось сначала, и все еще оставался для меня загадкой. Мне предстояло сделать немало открытий в его исследовании и познании. И это было воистину прекрасно.

– Я люблю тебя, белочка, – прошептал я.

Меня ждало счастливое будущее.

Счастье кончилось очень быстро, через неделю – вместе с моим отпуском.

Я «вернулся с юга» и пошел на работу. Перешел на легальное, со всех сторон просматриваемое положение. Это означало, что я не увижу Женю, пока Ганс не победит на выборах. Правда, чистильщиков официально распустили, но на следующий день после роспуска их группы двоих подлиз застрелили на улице. Убийцы работали по-прежнему, может быть, уже не на перепуганного на Житника, а сами на себя, по инерции ненависти.

Конечно, я мог уволиться из больницы. Я хотел поступить именно так, очень хотел, потому что не представлял себе жизни без Жени. Но Женя убедила меня не увольняться. Она плакала, говорила, что ей будет без меня ужасно плохо, что этот месяц был лучшим в ее жизни. Но все равно мне нельзя увольняться ни в коем случае, нужно работать как обычно, потому что до выборов осталось лишь десять дней, и Сазонов победит, и все решится, и подлизам можно будет жить нормально.

– А если Ганс не победит? – спросил я ее, внутренне содрогаясь от такой возможности.

– Тогда мы уедем из города, все до единого, и начнем сначала на новом месте. Место уже выбрано, и документы подготовлены – ты знаешь, как Ганс все просчитывает. И те «обычные», кто нас любит, уедут вместе с нами – кто захочет, конечно. Ты уедешь?

– Да, конечно! – я схватил Женю за руки, стиснул их в волнении. – Как ты можешь думать, что я оставлю тебя? Поеду за тобой хоть на край света – хоть в Сибирь, хоть на каторгу!

– Не настраивайся на это. Ганс победит. Ты же хочешь, чтобы он победил?

– Странный вопрос. Очень хочу.

– Почему ты поклялся в верности подлизам? Только из-за меня?

– Из-за всех вас. Родион, Джеф, Михан, Ася, Майор, Полина… Я искренне люблю вас.

– А Ганс? Почему ты его не упомянул?

Я пожал плечами и промолчал.

– Почему ты не доверяешь Гансу? – с болью в голосе спросила Женя.

– Он отличается от остальных фрагрантов.

– Ничем не отличается! – Женя гневно топнула ножкой. – Он отличный человек!

– Может быть, может быть…

В тот момент я не стал развивать вслух свою теорию о муравьях и матке-царице, потому что увидел фанатизм в глазах Жени и понял, что она не станет меня слушать. Я жил среди подлиз, но не был подлизой. Ганс воздействовал на подлиз даже на расстоянии, а на меня это не действовало никак.

Я вспомнил слова Ганса: «Подлизами станут большинство, но не все». Я еще не стал, и у меня оставалось право на особое мнение.

Два дня я жил как в бреду – казалось, у меня вырвали сердце и всунули вместо него мертвую студенистую медузу. Я не мог ни на чем сосредоточиться, все валилось из рук, не мог есть, и только без конца пил холодную минеральную воду. В больнице было легче, работа отвлекала – я не брал сложных операций, боялся угробить пациентов, но стандартные вмешательства выполнял вполне сносно, на автопилоте. А дома становилось совсем плохо – я лежал на диване и тупо пялился в потолок, вспоминая Женьку и умирая от желания немедленно увидеть ее. Конечно, я несколько раз звонил Жене по «спецтелефону» и вел с ней разговоры, но от этого становилось только хуже – на второй день я не выдержал, начал рыдать в трубку как последняя размазня, и она тоже заплакала, и начала утешать меня словно ребенка, а я извинялся перед ней… Боже… После этого я принял снотворное, запил его полустаканом коньяка, повалился в кровать, не снимая одежды, и проспал пятнадцать часов подряд.