Анатолий Агарков - Пещера Титичных гор

Переместился туда. И тут же услышал крутой, забористый мат. Ругался один из лежавших возле костра.

Тот что пел, продолжал петь, не обращая внимания на брань.

– Может, стукнуть тебя? – со злостью поинтересовался недовольный.

Неподалеку, пофыркивая, паслись стреноженные кони. Они-то и подтвердили мысль о социальной принадлежности лежавших у костра.

Подал голос третий:

– М-да, отгулялись! Побили нас – не подняться. Что толку лаяться? Всё! Не уйти! Молись, кто верует.

– И-эх, сволота! – простонал матюгавый. – Мало я солдатской кровушки пустил! Э-э-х! Мал-ла!..

– Теперь не о них надо думать, а о себе, – прервав песню, в разговор встрял солист. – Где прятаться? Кто не выдаст?

– Вот батьку дождемся и решим, куда бегчи.

– Куда бегчи, если все прахом пошло? А когда начинали, думали – в Питере будем бражку пить, паскуду Потемкина кокнем, матушку-императрицу чпокнем.

– Мне от этих подлюг и капли не надо. Вот кровушки бы ихней попил!

Так, понятно. Пугачев разбит. Казаки ждут его приезда – казну спрятать в пещере хотят. Ну, значит, я в самое время…

Разговор у костра продолжался.

– Это правда, что нас предали? – спросил певун.

– Теперь-то чё? Успокоиться не можешь?

– А ты чё спросить мне не даешь? Чё за слова цепляешься?

– Да хватит вам! Разорались… Раньше надо было орать – за Волгой! Хоть сейчас дайте душам покоя.

– А я вот и думаю, сколько нас есть – и все разные. Вот солдаты строем ходят, все делают по команде – потому и победили.

– Чему радуешься?

– Я не радуюсь. Я смеюсь над гонором казачьим.

– Надо к смерти готовиться, а не ржать жеребцом.

– Ну и готовься! А я с батькой до конца пойду. Может, ещё поживем.

– Что о Титке известно? Где он?

– Слышал – убили.

– Жаль. Зато болтуны живут.

– Дай время, до всех доберутся.

– На то и власть.

– Батька знает, что делать. Вся надежа у нас на него.

Оглушенный руганью у костра, я отправился вдоль реки, вокруг гор… Потом меня потянуло подняться вверх – просто вверх без какого-то края. И я поднялся, взглянул на мир и ощутил, что до этой минуты бродил по свету с завязанными глазами.

Дух зашелся, насколько высоко было, такая открылась панорама! Рядом со мной плыли легкие облачка. Казалось, весь Урал лежит под ногами. Сквозь частокол сосен речки поблескивают, отражая солнце. А само оно зависло надо мной так, что пропали тени на земле. Картина увиденного была потрясающей и эффектной.

Когда это на Урале солнце бывало в зените? Или это оптический обман – игра света и тени? Впопыхах не понять, а времени нет разбираться. Все-таки около часа я смаковал восхитительный миг высоты. А опускаясь на грешную землю, успел заметить грозовую тучу у самого горизонта.

А была-не-была, слетаю до посмотрю – когда еще представиться такая возможность? По воле мысли и со скоростью света (то есть практически, мгновенно) оказался в грозовой туче. Неожиданно окружающее пространство засветилось ярким светом. Потом свет погас и где-то внизу загрохотало, словно потрясли гигантский лист жести.

Наверное, я высоко. Опустился ниже и увидел то что хотел – шипящие зигзаги молний.

Вот и все ощущения.

Часа полтора, наверное, отсутствовал любуясь ландшафтами Титичных гор восемнадцатого столетия, панорамой Уральских гор с высоты облаков и грозой за горизонтом. Вернулся к тому, от чего переместился…

Зловещий призрак отчаяния по-прежнему веял над костром. Ожидание смерти, теперь казалось, куда печальнее нежели сама безносая.

– Оставьте, казаки, свои надежды.

– Значит, нас всех тут кончат. Жалко… Опять земля непаханая останется. Думал, с войны приду – пахать начну… Сказал дома, сваво царя поставим – жизнь станет лучше. Да уж…

– Это наказанье господне нам за бунт противу царицы!

– Не ищи беды. Вот услышит крамолу такую атаман, вмиг башка с плеч слетит.

– А хоть так, хоть так помирать. Всем миром даже приятнее.

– Будь ты проклят! Накликаешь!

После проклятия надолго притихли казаки у костра.

Ужин затеяли, когда сгустились сумерки. Над речкой туман зародился, и его полотном берега застелило. Прохлада выжимала росу из травы. Все вокруг цепенело от задумчивости и тишины. Самому хотелось замереть и слушать…

Огонь в сумерках стал ярче и притягивал взгляд.

Казаки, сунув седла под голову и укрывшись попонами, отошли ко сну.

Для меня представление о времени исказилось – осознавал только, что идет ночь. Дождусь ли я Пугачева? Увижу ли клад его? Становится тревожно за миссию…

Батюшка-царь самозваный, Петр Федорович Романов, приехал заполночь на телеге с сундуком, возницей и немного выпивший. Подкатил прямо к костру.

– Живы, бродяги… А ну-ка вставайте! Бражничать будем…

На мой взгляд, Пугачев показался человеком вспыльчивым и даже отчаянным. Если его раскачать, будет драться насмерть.

Возница распряг и стреножил коня. Емельян Иванович принес из телеги мешок со снедью и ведерную бутыль самогона – почти полную. Но почему-то начал ругаться на ожидавших его казаков – мол, темные они и полоротые люди, проигравшие войну Катькиным солдатам.

Выпили, закусили…

– Ладно, полоротые, убегим, схоронимся, отсидимся, потом новую войну зачнем. Должон я себе престол вернуть али нет?

– А где таиться будем, царь-батюшка?

– Так везде – мир большой. Карманы золотом набьем, остальное в пещере спрячем и пойдем гулять по белу свету. Вы-то как хотите – на виселице болтаться или по земле шастать?

– Всю жизнь бродяжить?

– Может и всю, раз такая она вышла. Не пропадем!

И завернул таким матом, что казаки заулыбались – вот это была игра слов!

– К цыганам можно пристать, – сказал певун. – Про них всякое говорят, но я точно знаю – хорошие они люди, совестливые, дурного не делают, живут по справедливости. А какие песни поют…

– Ох, и дураки же вы! – засмеялся захмелевший Пугачев, а потом стал насвистывать какой-то мотив. Вдруг прервался и сказал. – А может, на богомолье пойдем?

– Охотиться будут за тобой, царь-батюшка, Катькины шпиёны, – посетовал певун.

– За награду объявленную и свои польстятся, – горестно сказал возница Пугачева, досель молчавший.

– Кто бы им отдал? – горделиво начал ругливый и тут же смял разговор.

Емельян Иванович, печально глядя в костер, качал головой.

– Попы народу говорят, что за каждую убитую змею прощается сорок грехов. И объявили меня гадюкой.

Казаки помолчали, выпили, крякнули крепости самогона…

Пугачев:

– Сундук затаим и пойдем.

– А в какую сторону, знаешь?

– Нет.

– А кто знает?

– Вот он, – Емельян Иванович кивнул на возницу.