Мария Фомальгаут - Сентябрельник, сентябрядцатое сентября

Не f а th.

Не f а θ.

Не a:f а half.

На светский прием необходимо чуть-чуть опоздать, чтобы показать себя занятым человеком. Осталось только понять, жив ли этот обычай, или уже нет, и во сколько нужно приходить, минута в минуту, или чуть-чуть опоздать, знать бы еще, сколько это – чуть-чуть.

Знакомиться с другими людьми можно только через третьих лиц… понять бы еще, где прикажете взять этих третьих лиц, если никого не знаешь.

Руки следует вынимать из карманов, а вот что делать, если карманов нет, об этом в книжке по этикету ничего не сказано. Сначала в чашку положить сахар, потом лимон, или нет, наоборот, сначала лимон, потом сахар, когда пьете чай, взгляд должен быть направлен в чашку, то есть, сначала положить сахар, потом лимон, потом взгляд, или нет… Глупый, глупый Эйкин Драм, опять все перепутал. А ведь о самых главных вещах не пишут ни в каких книгах, самые главные вещи узнают по мимолетным жестам, по едва различимым интонациям, по тончайшим переменам в выражении лица…

Большое спасибо, – говорят Эйкину Драму.

Эйкину Драму везде говорят – большое спасибо, и все, и можно идти дальше в никуда по бесконечным – требуется, требуется, требуется, выслушивать очередные благодарности…

Эйкин не выдерживает, что-то прорывается изнутри, спрашивает – само, спотыкаясь о f там, где должны быть th и θ:

– Будьте любезны, скажите мне… что именно я сделал не так?

Глупый, глупый Эйкин, вот теперь окончательно все испортил, потому что о таких вещах не спрашивают, о таких вещах не говорят, о таких вещах даже не знают, их чувствуют на каком-то подсознательном уровне, который невозможно даже ощутить, только уловить его мимолетное дыхание…

– Простите?

Эйкина переспрашивают, Эйкину дают шанс исправить хотя бы этот невыносимо неловкий момент, вежливо откланяться и уйти. Драм чувствует, как что-то против его воли прорывается откуда-то из ниоткуда, спрашивает…

– …почему вы мне отказали?

– Простите? – снова спрашивают люди по ту сторону стола, – но вы приняты.

Сердце кувыркается несколько раз, падает куда-то в никуда, нет, это неправильно, они должны отказать, потому что всегда…

– Будьте любезны, взгляните… – Эйкину Драму показывают фотографию, Эйкин Драм уже готовит какие-то вежливости, чтобы объяснить, что первый раз видит это лицо на фото.

– Пожалуйста, уважаемый мистер Драм… вы найдете…

Эйкин хочет спросить – где найдет, понимает, что спрашивать здесь не положено, надо просто искать.

– Да, сэр, – говорит Эйкин Драм.

– Пожалуйста, уважаемый мистер Драм, – на стол ложится что-то хитромудрое, Драм успевает заметить тончайшую иглу и ампулу с чем-то прозрачным и пугающим.

Драм хочет спросить, зачем, понимает, не спрашивает, здесь не положено спрашивать, здесь надо понимать.

– Будет исполнено, сэр.

– Мы премного вас благодарим. Беседа с вами доставила нам большое удовольствие…

Жоакину страшно.

Жоакин видит океан

Живой.

Настоящий.

Жоакин боится, Жоакин никогда в жизни ничего подобного не видел, это не как на картинках, и не как на фото, и даже не как на видео, видео не обдает потоками воды, не сбивает с ног, не утягивает вязким песком куда-то в никуда. Океан на фото не бросается на людей со всех ног клочьями пены, не обдает мелкими солеными брызгами – и только сейчас Жоакин понимает, что утопить читателя будет не так просто, как он мечтал, что любой читатель сам Жоакина на тридцать три раза утопит…

Жоакин оглядывает пляж, ищет читателя, наступает на что-то с хрупом раскалывающееся, а, это кокос, только пустой уже. Сейчас бы такой же, только полный, из которого можно пить по глотку, – вон они продаются через улицу, увенчанную пальмами. Жоакин колеблется, Жоакин все-таки переходит улицу, покупает кокос, улыбается девушке за прилавком, потягивает чуть сладковатуб прозрачно-белесую муть.

Выискивает.

Высматривает.

Может, здесь, на пляже, а может, здесь, в волнах, где устроились люди с досками наперевес ловить волну. Волна не ловится, волна встает на дыбы, сбрасывает незадачливых седоков. Нет, не то, читателя среди них нет, и среди вот этих, поющих в караоке, Просто… просто… свела меня с ума ты… как хотел я…

…нет, не то.

Жоакин оглядывает подступающие сумерки, ветер подхватывает что-то бумажное, готовое сорваться со стены, несет по улице, Жоакин успевает увидеть знакомые слова – vaga, Marte – о, дьябло-дьябло-дьябло…

Жоакин срывает бесконечные вага, вага, вага, рвет на мелкие кусочки, выхватывает из рук неприметного человечка, уже готового позвонить по номеру, указанному в листовке…

– Нао-нао-нао!

– Во де… во де…

Жоакин шарахается в сторону, этот китаец здесь откуда взялся, а ведь взялся же, прижимает к себе листок, не хочет отдавать, работы нет, что ли, уже на любую согласен. Жоакин волнуется, Жоакин не знает, как объяснить, сколько всего нужно объяснить, чтоб бывает с теми, кто ведётся, кто соглашается, кто бросает все, вернее, бросает ничего, потому что вот у этих, спящих на улице, ничегошеньки нет, видавшие виды подушка и одеяло на островке безопасности. Как им объяснить всем, всем, всем, что там, где им обещают молочные реки, кисельные берега, на самом деле ничего нет, каторжный труд где-то нигде, откуда никто не выбирается живым.

– А вы, уважаемый Жоакин? Вам повезло выбраться?

Ну да, если это можно назвать – повезло… начался какой-то международный скандал, Террено де Феверио обвиняли в использовании рабского труда… на нашу шахту обрушились с проверкой, хозяина к стенке, нас всех освободили, наобещали златые горы и реки, полные вина, в газетах повсюду жалобы непонятно от кого, а-а-а-а, эти бывшие рабы все себе забра-а-али, нормальному человек на работу не устроиться. Только в реальности получается с точностью до наоборот, как скажешь, что оттуда, из рабства, сразу же кислые мины – мы вам перезвоним…

– О, – повторяет китаец, – о… о…

Тащит Жоакина куда-то никуда, бормочет что-то вообще не пойми на каком языке, вы этого так не оставляйте, вы пойдемте, мы в газету все это напишем, это сенсация будет, что там на самом деле делают с теми, кого увозят к звездам прочь от родной земли…

Жоакина тянут куда-то, Жоакин позволяет себя тянуть, Жоакин заходит в неприметный дом, меньше всего похожий на редакцию газеты, еще оборачивается, еще хочет сказать, что, должно быть, ошиблись – кода огненная вспышка разрывает грудь, одежда наполняется горячим, липучим, красным, рубашка же белая, как можно, и падать нельзя на песок, рубашка же белая, белая, белая, чер-р-рт…