Сергей Зайцев - Салех

Однако, перелистывавший без особой цели хрупкие листы Рэнфри наткнулся на пару фраз, привлёкших его внимание.

«На исходе второй недели стал заметен замедленный метаболизм некоторых участников, – писал учёный, вдавливая пишущий узел в бумагу, словно нож в тело врага. – Потребление продуктов сократилось втрое, а идиоты-охранники жалуются, что вечерняя порция вина на них не действует. Я всегда был против примитивных стимуляторов, но сейчас даже мне стало несколько некомфортно, едва я представил, как после пересечения второго барьера, отделяющего город от равнин, мы все испытаем его резкое ускорение. Но это сущая мелочь по сравнению с тем, что придётся пережить тем, кто совершил глупость, отказавшись от использования…»

Здесь запись обрывалась, а книжица лохматилась остатками вырванных страниц, после которых стояла только дата, и длинный росчерк пера, как будто пишущего резко толкнули, или он вскочил, отбрасывая в сторону дневник.

Рэнфри потёр бритый подбородок, отмечая, что щетина не выросла ни на миллиметр, и задумался. Кажется, теперь стало понятно, почему так скоропостижно умер сошедший с ума Ральф, единственный выживший из злополучной экспедиции. Говард был не силен в медицине, но представлял себе, что такое обмен веществ. И мог догадаться, что случается, если метаболизм, как двигатель машины, остановить, а потом запустить на повышенных оборотах. Истощение – самое малое, что могло произойти с человеком, испытавшим подобное. В худшем случае, как понял командир наёмников, можно было обнаружить обтянутый кожей скелет, высохший и лёгкий. «Дьявол, – похолодел он. – Если это случилось, э, за четыре недели, пока они торчали с той стороны барьера… то что будет, если мы проведём внутри барьера неделю? Смерть от истощения не входит в мои планы».

Но острое отравление обеднённым ураном из сердечников бронебойных пуль, которыми были снаряжены магазины пистолетов наёмников, или несварение стали боевого ножа тоже шли вразрез с тем, что хотел Рэнфри. Здесь, как он считал, их интересы совпадают с интересами Нима. Что делало их естественными союзниками, или хотя бы не врагами.

Но сидевший в отдалении ото всех Нима не выглядел готовым к сотрудничеству или настроенным на общение. Наоборот, он обхватил колени руками, и положил затянутый платком подбородок на них. Поза казалась закрытой и напряжённой, а расстёгнутая кобура с торчащей из неё фигурной рукояткой странной пушки выдавала готовность к неожиданным действиям.

Нима взяла карту и расстелила её на коленях, пытаясь отыскать что-то, чего и сама не понимала. Только сейчас, сидя на камешке и предаваясь отдыху, она поняла, что ей страшно вовсе не от того, что происходит вокруг. Не от того внешнего, что творится рядом, а от того внутреннего, чего она не замечала.

Столкновение с чудодейственными полями Салеха, ещё до барьера, настолько поразили её, что на какое-то время она забыла обо всем остальном. Отпустившая боль в шраме поразила в самую душу, и Нима потихоньку начала вспоминать, каково это – жить без боли. Жить и не чувствовать мерзкие тянущие толчки на шкуре, дёргающие и покалывающие каждую минуту. К боли она привыкла, почти перестав её замечать. Но ей только так казалось. Когда она пропала, Нима поняла, как разжимаются тиски. Ощущение свободы, полноценности и лёгкости переполняли её каждую минуту в Салехе. И если она хотела избавиться от клейма, то она нашла место, где его власть ослабла.

Вот только платить за это придётся дорого. Даже если Нима умрёт, она останется нетленной в этом месте. Плёнки флюктуационных квантовых полей затянут её в кокон безвременья, сохранив тело в целости. Но жить в Салехе можно было только несколько дней. Дальше ждала смерть. Мучительная для организма и совершенно незаметная для мозга. Человек начинал худо соображать, делал неосмысленные поступки, терялся на ровном месте и проявлял другие признаки снижения и деформации сознания, когнитивной деятельности и слаженной работы организма.

Нима знала, помнила, с каким трудом добыла себе разрешение присоединиться к команде. Выдумывала разные предлоги, убеждала и терпела все претензии Гувера, проводила с ним время в беседах, испытывая тошноту и омерзение от его мерзкого масленого взгляда, ощупывавшего её тело под одеждой. Будто холодные пальцы мертвеца трогали её кожу.

И только теперь, присев на камень, она взглянула на карту и безошибочно угадала место, где они находятся. Хотя расположение зданий Салеха не было нанесено точно. Даже самых сохранных. Даже самых изученных с высоты и первыми экспедициями столетия назад. Карта походила на детский рисунок гораздо больше, чем на схему строений.

Она просто знала, куда им идти дальше. Знала так чётко, будто ей когда-то говорили все это, только она забыла. Забыла, кто и когда. Забыла, при каких обстоятельствах был этот разговор. Остались только мутные воспоминания, как в раннем детстве.

Нима задумалась. Её детство проходило в хорошем доме, в окружении слуг, учителей и нянек. Её воспитывали приглашённые мастера наук, люди искусства и управленцы. Родители были холодны и неразговорчивы, а мать подолгу могла гулять в розовом саду, тщательно остригая сухие ветви на кустах, и не возвращаясь в дом до самого заката. Отец был высоким, крепким человеком с военной выправкой и развитым чувством собственного достоинства. Он смотрел на свою жену с любовью и жалостью, а на дочь бросал скользящие взгляды. будто она мешала чему-то. Мать носила темно-зелёные одежды, отец имел несколько таких же темных костюмов разных цветов. В доме царила мёртвая аура траура и молчания.

Ниму не обижали, но и не ласкали, не баловали и с ранних лет повторяли, что она – собственность дома Веллкро. И ей только сейчас пришла в голову странная и страшная мысль: родители похоронили её для себя ещё до рождения. Или другого ребёнка? Она же никогда даже не спрашивала, почему у неё нет ни братьев, ни сестёр. Старые и верные дому Веллкро рода и семейства обычно отдавали дому старших детей, продолжая род для себя. Не все отпрыски поступали в распоряжение хозяев. Не всех учили, и далеко не всем преподавали то, что дали Ниме.

Она была одна. И её мать, всегда смотрящая куда-то в сторону, когда дочь с ней говорила, словно бы смотрела на второе дитя, видимое только ей.

Возможно, ребёнок умер во младенчестве. Возможно, её мать, умершая через несколько лет от удачного суицида, уже тогда видела то, чего никогда не было. Возможно, Ниме это показалось. И возможно, тут, в Салехе, её страхи и детское, искажённое и исковерканное восприятие просто дорисовало события, никогда не происходившие и не имеющие таких печальных тонов.

Но то самое чувство, как в детстве, когда кто-то неразборчиво шепчет ответ на ухо, а преподаватель упрекает за рассеянность и несобранность при этом, вернулось. Только голос стал не просто звучать, он превратился в острую интуицию. Нима знала, где можно отдохнуть. Она знала, куда идти и знала, что из её сознания что-то ускользает. Словно она смотрит на предмет и не видит его. Может ощутить, потрогать, если случайно натолкнётся на него пальцами, но не видит. Как будто ещё секунда, и он проявится, но она всегда касается его раньше, чем это происходит. Всегда торопится, никогда не может дождаться. И сколько бы она не ждала, этого все равно мало. Секунда или годы, не важно. Сначала она может тронуть, а только потом оно проявится. Только Нима уже отвернётся и не увидит этого.