Наталья Дарьялова - Великая и загадочная

Он встал, походил по комнате и вспомнил, что на столе лежит письмо. Само по себе оно, конечно, ничего не решало, но так как-то выходило, лто эта бумага есть краткая формула его жизни: да или нет.

Он спокойно разорвал конверт, бегло, словно незначительную записку, прочитал письмо и понял, что он и сам это знал, видел эту несообразность, нелепость в явившемся ему доказательстве, видел ее даже в тот момент, когда писал; но действовал, как обессиленный путешественник в пустыне, который увлечен зрелищем замечательного оазиса и все же каким-то краешком ума понимает, что это всего лишь мираж, и отмахивается от этого понимания, пока оно. не исчезнет совсем.

Эта была несообразность, просто даже невнимательность, на которую ему осторожно указывали и вежливо просили больше не беспокоить,.

Все удивительно просто. Ветер унес дваАать пять лет его жизни с такой же легкостью, как когда-то, триста лет назад, унес клочок бумаги с гениальным доказательством.

Но это еще не окончательный ответ. Предполагается какая-то реакция с его стороны: просто неудобно- перед, кем?! - отнестись ко всему происшедшему спокойно- "Может, повеситься?" - вяло подумал он, ища глазами какой-нибудь крюк. Но потом решил, что это тоже будет крайне нелепо, и вспомнил любимый рассказ матери, тысячекратно слышанный, о том, как его отец, тогда еще не отец, а жених, отвергнутый матерью, повесился. А затем публично заявил, что будет вешаться до тех пор, пока она не выйдет за него замуж.

Он даже усмехнулся.

Теперь он думал спокойно, тихо и почти со стороны. Значит, получается, что двадцать пять лет его жизни, бесценных, невосполнимых, прошли зазря, вроде как если бы он стоял и поливал водой пески пустыни Сахары, куда он так и не выбрался, хотя в детстве мечтал, и вряд ли уже когда-нибудь выберется.

Всю жизнь он провел в беспрерывной лихорадке творчества, и это казалось сейчас просто насмешкой и издевательством, если учесть, что все было зазря. Конечно, можно опубликовать свои попутные результаты, которые Три А столь высоко оценил, и подумать о диссертации. Но ему совсем не хотелось в это ввязываться.

Ну, допустим, он будет стараться еще год и тогда найдет решение - тут что получится: предыдущие двадцать пять лет прошли зазря или не зазря?

И он понял, что эти годы были как один полный глоток жизни, недевальвированного счастья.

Молодая трава прорывалась из земли навстречу солнцу, потому что опять шла весна. Но ему было не до этого.

Как-то в дверь постучали.

Вошла миниатюрная, очень легкая и изящная женщина средних лет в маленьких туфельках-лодочках, с чуть накрашенными губами. Она оглядела комнату и увидела, что грязный сугроб из исписанных листков как будто подтаял. Она насторожилась. Всю жизнь она неосознанно ждала перемен, надеялась и боялась их.

Он сидел за столом. Его взъерошенная голова покоилась на длинных согнутых руках, как фотоаппарат на штативе. В его глазах была радость. Сердце ее подскочило и сразу поникло. Он радовался не ей.

- Ты подумай, как интересно! - словно бы пригласил он ее к совместной радости.- И как я, балбес, раньше не догадался?!

На столе, будто разваленные кирпичи, лежали тома истории Франции.

- Он же был не только математиком, он был еще человеком!

"В отличие от тебя",- подумала она.

- Мне надо с ним подружиться непременно. Когда люди общаются всю жизнь, им в конце концов надо подружиться, иначе они станут врагами. Я понял. Нам не хватало простой человеческой теплоты. Я приду к нему, приду не как засохший вопросительный знак, а как образованный светский человек...

"Давно бы так,- с осторожной радостью подумала она. - Вдруг оживешь?"

- И тут мы с ним потолкуем наконец о математике, и, даст бог, я его пойму!

Она поникла.

- Ты погляди, мы с ним, кажется, даже похожи! Вoт, нос такой удлиненный и глаза темные. У меня, оказывается, глаза темные.- Он смотрел на портрет Ферма.- Как ты думаешь, я ему понравлюсь?

"Сумасшедший",- думала она, глядя на него с любовью и восхищением.

- Знаешь, никому никогда не старался понравиться, а тут, думаю, надо, надо...

- И когда же вы встречаетесь? - поинтересовалась она.

Он старательно причесывался.

- Сегодня, в двенадцать ночи,- ответил он наконец со смертельной серьезностью.- Я подумал, что на стыке суток мне будет удобнее к нему перейти. Так ведь и годы стыкуются, и века друг в друга перетекают. Я, знаешь думаю,- он продолжал с нелепой тщательностью прихорашиваться,- время, история - это матрешки. Один век кончается и перемещается в другой, побольше, повзрослее, и тот, другой, живет своей новой жизнью, но с предыдущим веком внутри, его никуда не денешь, и это влияет.

Он надел свой лучший и единственный пиджак и принялся вытирать пыль с книг.

- Потом бьют часы, в шампанском крестят новый век, и старый - опять в него, и так далее.- Он смахивал пыль с полок и книг, и она благодарно оседала на его пиджаке.- Поэтому мы назначили встречу на двенадцать ночи. Плохо, конечно, что не новый век, но до этого долго ждать. Ферма не обидится. Настоящие ученые всегда были чужды духу формальности. Иначе бы они ничего нового не придумали.

- Ну а меня ты пригласишь на вашу встречу?

Он был озадачен.

- Конечно, мы... я всегда рад тебя видеть. Но...- он замялся, подыскивая слово,- мне кажется, ты его... недолюбливаешь. И тогда ничего не выйдет.

Она тяжело глотнула воздух. Нет, не может быть, это неправда!

Она вслед за ним влюблена в красоту этой теоремы, она мечтает о разгадке, она... она... она... Неужели он прав?

Она не могла признаться себе в его правоте.

Иначе, иначе, иначе просто не хватит сил. Не станет больше сил. Не будет больше сил...

Она бодро улыбнулась:

- Ой, я и позабыла совсем. У меня сегодня ночью тоже свидание. С Магелланом и Колумбом. Мы прошвырнёмся по Эль Маре Пасифико, заглянем к милым двухметровым патагонцам и изжарим к праздничному ужину шашлык из Левиафана...

Он смотрел на нее светлыми невнимательными глазами, и она чувствовала, что он ее не видит.

...Ночь скрывала в себе разделенные прямым пробором волосы Пьера Ферма, и тяжелые складки одежды, и удлиненное лицо. Белел только большой воротник, и мягко смотрели темные задумчивые глаза.

Он перевел взгляд на слившийся с темнотой портрет. Мягкие глаза Ферма с участием смотрели на него.

- Гений, великий гений, я, коленопреклоненный потомок, взываю к вам через века! Откликнитесь! Мне нужно ваше доказательство!

Темные большие глаза наполнились жизненной влагой, заблестели и улыбнулись.

- Какое там доказательство... Спина болит. Ноет, ломит. В парламенте сидел - кой черт придумал эти высоченные потолки и толстые стены! Всю сырость, влагу собирают, точно в подземелье. Камин целые стволы жрет, и все равно холодно. А еще говорят - юг, Тулуза... А потом садись в карету - гроб на колесах, ей-богу, и трясись из-за чьей-то глупости. Продует, прострелит спину как пить дать. И - снова здорово, в судейское кресло. Это же сиденье не для человека, а для прямоугольника! Поработать для души - времени нет. Раньше спокойно было. Часы на башне редко бьют, лениво. Пока до следующего часа доживешь! А теперь умница Гюйгенс маятниковые часы изобрел, что стало! Маятник бегает, гонит время, точно масло сбивает,- туда-сюда, туда-сюда. Так и помрешь- не заметишь...- Взгляд поежился и нахмурился.