Лоренс Даррелл - Бальтазар (Александрийский квартет - 2)

В столовой между тем оказалось сравнительно тихо, и я сразу же заметил Персуордена - он был без маски и, кажется, довольно пьян. Он что-то говорил, обращаясь к Маунтоливу, а Маунтолив ходил вокруг стола странной своей скользящей с подскоком походкой и накладывал на тарелку ломтики холодной индюшки и салат. Персуорден сварливо и бессвязно ругал Червони за то, что вместо шампанского тот выставил "спуманте". "Осторожность и еще раз осторожность, - крикнул он мне через всю комнату, - это просто жидкая головная боль". Но свой стакан он тем не менее наполнять не забывал, четким, преувеличенно аккуратным движением. Маунтолив бросил на меня через плечо внимательный мягкий взгляд - я как раз потянулся за тарелкой - и с явным облегчением назвал меня по имени. "А, Дарли, - сказал он, - а мне вдруг почудилось, что вы - один из моих секретарей. Они шпионили за мной весь вечер. Испортили мне удовольствие. Эррол даже и мысли не допускает о том, чтобы нарушить протокол и уехать раньше Главы Миссии; мне пришлось спрятаться в саду и ждать, пока до этих бедолаг не дойдет, что я уже уехал. Когда я только поступил на службу, мой тогдашний шеф просто насмерть меня загонял по всяким нудным приемам, и я дал себе слово: если когда-нибудь сам стану послом, младших сотрудников посольства я от подобного рода обязанностей избавлю". Говорил он необычайно мягко, не расставляя четких акцентов и пауз, и собеседник сразу же проникался к нему невольной симпатией; я тоже не избежал общей участи, хотя и знал, что это у него профессиональное, как у большинства дипломатов высокого класса. Он столько лет тренировался на своих подчиненных, ненавязчиво заставляя их забывать о разнице в статусе, что выработал в конце концов маску предельной искренности, совершенно естественную на первый взгляд, в действительности же невероятно фальшивую. Как великие актеры, способные с пол-оборота сыграть любое чувство. И тем не менее я каждый раз с досадой ловил себя на откровенной к нему симпатии. Мы медленно сошлись у стола, переговариваясь, наполняя тарелки.

"Дэвид, что ты видел в саду?" - с издевкою спросил Персуорден, и посол посмотрел на него задумчиво и прямо, словно желая упредить неосторожную и, более того, неуместную фразу. "Я видел, - улыбнулся Маунтолив и взял бокал, - Я видел влюбленного Амариля у озера - он беседовал с женщиной в домино. Может быть, мечте его и впрямь суждено осуществиться?" Амарилева любовь была притчей во языцех. "Дай-то Бог".

"А что ещё? - сказал Персуорден тоном вызывающим и весьма вульгарным, так, словно собирался Маунтолива шантажировать. - Что еще, кого еще ты там видел, Дэвид?" Он и впрямь был пьян, и в тоне его, хоть и дружеском, зазвучали вполне хулиганские нотки. Маунтолив порозовел и уставился к себе в тарелку.

С тем я их и оставил и отправился в обратный путь, вооруженный полной тарелкой и бокалом шампанского. В душе шевельнулось чувство некоторой - с оттенком презрения - неприязни к Персуордену и сочувствия к Маунтоливу, которого поставили в неловкое положение. Мне хотелось уединиться, поесть в тишине и подумать о Жюстин. В холле тузили друг друга три ярко нарумяненные грации, все до одной мужчины, судя по голосам, и я каким-то чудом пронес мимо них свой груз без потерь. Шутливо рыча, как разыгравшиеся псы, они старались ухватить друг друга за гениталии. Мне вдруг пришла в голову мысль подняться в библиотеку - уж там-то об эту пору никого быть не должно. Не так давно Червони приобрел доселе неизвестные рукописи Кавафиса - а вдруг он их не запер. Червони был заядлый библиофил.

На втором этаже толстый человек на тощих ножках, одетый Красной Шапочкой, барабанил в дверь клозета; слуги "гуверами" пылесосили покрытые сажей ковры и переговаривались вполголоса. Библиотека была этажом выше. В одной из спален ритмично скрипела кровать, внизу, в ванной, кого-то рвало, в густой хроматической гамме. Поднявшись по лестнице, я толкнул ногой герметично закрывающуюся дверь, она подалась с суховатым сосущим звуком и впустила меня. Длинная комната была пуста, отблескивал неярко свет на полированном дереве полок, на стеклах, и только в дальнем конце, у огня, сидел Мефистофель - и держал на коленях книгу. Он поднял голову и снял очки, чтобы получше меня рассмотреть, - Каподистриа. Ничего не скажешь, костюм по хозяину. Крючковатый хищный клюв, маленькие, близко посаженные глазки. "Входи, - крикнул он. - Я уж было испугался, что кому-то взбрело в голову заняться здесь любовью, в таком случае... toujour la politesse...* [Здесь: все-таки вежливость обязывает (фр.).] я бы счел себя обязанным... Что ты там ешь? Тут чудно, у огня. А я как раз пытался отыскать одну цитату, она у меня весь вечер не шла из головы".

Я сел с ним рядом и поставил тарелку на столик между креслами - прошу! "Я хотел взглянуть на новые рукописи Кавафиса", - сказал я.

"Они все под замком - рукописи".

"Понятно".

Огонь горел ярко, поленья трещали, и в комнате, уставленной книгами вдоль стен, было уютно и тихо. Я скинул капюшон, прошелся вдоль полок, разглядывая корешки, и снова сел в кресло. Да Капо тем временем закончил что-то списывать из книги на листок бумаги. "Чудно, - сказал он с отсутствующим видом. - Это собрание буддийских текстов в восьми томах - дело рук отца Маунтолива. Ты знал?"

"Кажется, слышал", - от прямого ответа я предпочел уклониться.

"Он служил в Индии судьей. Потом вышел в отставку, но никуда оттуда не уехал, он и сейчас там; крупнейший в мире специалист по текстам на пали, я имею в виду европейцев, конечно. Да уж... Маунтолив его уже лет двадцать не видел. Говорит, стал теперь одеваться как saddhi*. [Святой (хинди).] Вы, англичане, до мозга костей эксцентрики. Что бы ему не работать над своими текстами где-нибудь в Оксфорде, а?"

"Может быть, климат?"

"Может быть, - он согласился. - Вот. То, что я искал, - так и знал, что где-нибудь в четвертом томе". Он с силой захлопнул книгу.

"Что там?"

Он повернул листок с выписанной цитатой к огню и прочел мне с видом озадаченным и вместе с тем довольным: "Плод от древа добра и зла по сути своей - лишь плоть; да и яблоко по сути - только прах яблока".

"И ты хочешь сказать, что выписал это из буддийского текста?" - спросил я.

"Нет, конечно, это Маунтолив-старший, собственной персоной, из предисловия".

"Мне кажется..."

Где-то поблизости раздался придушенный крик, и Каподистриа вздохнул.

"Не знаю, какого черта я каждый год являюсь на этот треклятый карнавал, - сказал он сварливо, допивая свой виски. - И время-то астрологически неблагоприятное. То есть - для меня. И что ни год - случается какое-нибудь безобразие. Просто с души воротит. Два года назад Арнельха вынули из петли в доме Фонтана, в галерее для музыкантов. Не правда ли, забавно? Очень с его стороны неосмотрительно, если он сам до этого додумался. А потом Мартэн Фери дрался на дуэли с Джакомо Форте... И не захочешь, вспомнишь про дьявола. Потому-то я дьяволом и оделся. И болтаюсь тут, жду, когда народ побежит продавать мне души. Ага!" Он втянул носом воздух, потер ладонью о ладонь - звук шелеста пергаментных страниц - и рассмеялся коротко и сухо. Потом встал и сунул в рот последний ломтик индюшки: "Бог ты мой, ты видел, который теперь час? Нет, мне пора домой. Вельзевулу время спать".