Филип Фармер - Бессмысленная маска

— Все чувства имеют предел, — ответил Рамстан. — Кроме одного. И даже это…

— Должно быть, ты долго говорил с вуордха. Но это не могло быть достаточно долго. Однако они рассказали тебе о том, что ограничивает меня. Я завишу от других разумных в плане передвижения, и я завишу от источников энергии, как и все, принадлежащие к моему виду. Хотя это может удивить и даже шокировать тебя, я принадлежу к твоему виду, хотя и сотворена искусственно.

— Что… кто… послужил моделью для тебя?

— Никто! Или, быть может, сотни. Каковы бы ни были замыслы моих создателей… и модели… конечный результат уникален. Так же, как и ты — результат слияния сотни миллионов моделей — уникален.

— Уникальность не обязательно означает нечто большее, чем посредственность, даже идиотизм — слабый отсвет принадлежности к человечеству, — возразил Рамстан. — Послушай! Это никуда нас не приведет. Давай я расскажу тебе, что я делал с тех пор, как ты отключилась… для перезарядки. Я должен спешить. Меня ждет экипаж. Они гадают, что за чертовщина творится, почему я вдруг решил рассказать им все.

— Все?

Рамстан почувствовал, как кровь приливает к коже. Он понял, что глайфа в некоторых случаях поступала так же, как он сам. Она подвергала сомнению употребление слова или термина; она любила продемонстрировать другому, что тот сам не знал, что именно он, она или оно говорит. Делалось ли это для того, чтобы возвыситься, унизив собеседника? Или целью было заставить собеседника более тщательно выбирать слова? Или и то, и другое?

Могло быть и так, что глайфа не была похожа на него. Она могла таким образом просто насмехаться над ним. Возможно, она знала, что ни одно разумное существо не может использовать каждое данное слово в буквальном смысле, что у каждого разумного есть свой личный, особый язык.

Личность настолько древняя, как глайфа, не могла использовать слова в том же значении, в каком использовал их Рамстан, столь недолговечный, столь связанный временем.

— В пределах твоих ограничений… и моих… даже моих… все, — сказала глайфа.

— У меня нет времени, — ответил Рамстан.

— Врееееммммя, — протянула глайфа, сперва повышая, а потом понижая звук — словно бы волна набежала на берег, а потом откатилась. Теперь она говорила голосом дяди Рамстана, дяди, который научил его «языку» белок, дяди, в натуре которого странно и противоречиво сочетались склонность к философии и чувство юмора. Давно умершего дяди, который продолжал жить в памяти Рамстана и чей голос теперь был воссоздан глайфой.

— Да, у меня нет времени, — прошипел Рамстан. — Слушай, пока я буду рассказывать другим!

— Другим! Другим! Другим! — отдалось эхом и замерло.

Рамстан отвернулся от глайфы и снова обратился к экипажу:

— Когда я вошел в толтийский храм вместе с Бенагуром и Нуоли, я тоже испытал нечто необычное. Сверхъестественное. Сама сущность ощущений была такова, что, если бы я сообщил вам о них, вы усомнились бы в моем рассудке. Я, так же как Бенагур и Нуоли, был ошеломлен светом. Этот свет не был продуктом фотонного излучения. Очень немногие видели этот свет…

Тогда было так. Рамстан неожиданно стал пророком Мухаммадом, но в то же время оставался самим собой. Он спал в доме подле священной Каабы в Мекке. Он лег спать утомленным, и на сердце у него было тяжело, ибо он нашел так мало последователей с тех пор, как ангел Джабраил, представ перед ним в пещере, показал ему свиток и рек: «Прочти и запомни!» И Мухаммад должен был прочесть и поведать божественное слово человечеству.

Усталость, разочарование и отчаяние довлели над ним всего несколько секунд. Он проснулся, когда в домик вошел Джабраил, архангел Джабраил, чьи крылья сияли радугой цветов, а от чела исходило сияние.

Последующие события Рамстан описал очень кратко. Он хотел бы подробно остановиться на деталях, но не хотел утомлять аудиторию, и время было дорого.

— После того как Джабраил очистил мое сердце, омыв мне грудь водой святого источника Земзем и окропив меня хикмой, символом веры и мудрости, он взял меня за руку. И появился аль-Бураг. Аль-Бураг, Молния, удивительное, небывалое животное. У него было лицо молодой женщины, чело венчала золотая корона. Тело было подобно ослиному, но ноги и хвост — верблюжьи, упряжь была унизана жемчугом, седло было выточено из цельного изумруда, а стремена — бирюзовые.

Прежде чем помочь Мухаммаду-Рамстану сесть на аль-Бурага, архангел поведал ему, что Аллах решил: этой ночью пророк его совершит путешествие по всем семи небесам и будет допущен предстать перед ликом Истины, Предвечного, Отца Всего.

— Ни один язык не в силах описать мой восторг, — говорил Рамстан. — Не существует слов, которые могли бы передать вам хотя бы самые слабые отголоски мощи и высоты моих чувств. Мистические ощущения всегда невозможно передать. Как могу я описать, как многоцветный свет омывал каждую клетку моего тела и как каждая клетка трепетала от восторга, и как я видел каждую клетку и знал ее имя. Или как я почувствовал это существо — словно гигантскую тень позади меня, позади моей души, существо, бывшее лишь отражением величественного лика Невыразимого, который ослепил бы меня, если бы, почувствовав Его руку на своем плече, я смог бы обернуться и посмотреть в Его лицо. Но я не хотел оборачиваться, поскольку знал, что даже неистовый свет не смог ослепить меня настолько, чтобы я не узрел Его сокрушительной красоты. И Его уродства. И в то же время я чувствовал, что могу обернуться и — ужасная мысль! — не увидеть ничего.

Рамстан упомянул о путешествии на аль-Бураге из Мекки в Иерусалим, древний Иерусалим, бывший во времена пророка святым городом. Он мимолетно рассказал о том, как вошел в мечеть и встретил там пророков Божиих, пришедших до него. Он сказал, что его приветствовали Ибрагим, Муса и Иса, то есть Авраам, Моисей и Иисус.

Затем он вознесся на аль-Бураге на первое небо, в сферу цвета бирюзы, и перед ним летел Джабраил, несущий знамя.

Небеса за небесами, ангелы все более высокого ранга, величайшие из великих людей. Адам на первом небе, Иоанн и Иисус на втором, Иосиф на следующем, Идрис на четвертом, выше — Аарон, Моисей повыше Аарона, а Авраам — на последнем и самом высоком. Хотя Рамстан старался быть кратким, он не смог удержаться и не описать в деталях Белого Петуха на первом небе, ангела, выглядевшего как птица, чей гребень касается подножия трона Аллаха, а ноги покоятся на Земле. И не мог не поведать о том ужасе и благоговейном трепете, который охватил его, когда он узрел ангела, наполовину из снега, наполовину из огня, и в левой руке его четки из снега, а в правой — четки из пламени, и читает он молитвы, перебирая сотню бусин, и всякий раз, когда передвигает он бусину, слышится звук, подобный грому.