Андриан Ладан - Энэр

Потом и на Раю свалилось горе. Её шестилетний сын катался на санках с горки, и какие-то пацаны врезались санями ему в живот. Сын вернулся домой со слезами, а Рая постаралась успокоить его, мол, мужчины не плачут: искать виновников было поздно и бессмысленно. Вечером у сына поднялась температура. Рая, оставив Кате дочку, отвезла сына в больницу. Его поместили в стационар, а Рае наотрез отказали в намерении быть с ним.

Врач пришёл к пацану только утром и обнаружил его умершим. «Защитники» детей сворой приехали к Рае и, обвинив её в избиении сына, отобрали дочку. Сколько ни искала Рая справедливости в прокуратуре и судах всех инстанций – везде отпинывали. С горя Рая запила, и её лишили родительских прав.

Катя, с которой Рая делилась своими горестями, пересказывала их Кузе, поражаясь, какие страшные дела творят власти. Как-то она сказала: «У нас с тобой всё так хорошо, что даже страшно! Хоть бы ругались, что ли!»

Когда Рая повесилась, Катя долго была вне себя от ужаса, а потом стала намеренно устраивать глупые ссоры.

Потап, не раз подкатывавший к Рае, тоже запил. В поддатом состоянии он со слезами на глазах обвинил весь коллектив в смерти Раи: «Мы должны были пойти все вместе и отобрать дочку у этой своры!!!» – орал он.

Тихон предупредил его разок не приходить на работу пьяным, а на другой раз уволил.

Кузе Тихон принёс официальные удостоверения газорезчика-сварщика и водителя погрузчика и свидетельства о прохождении полных курсов обучений.

– У нас всё покупается и продаётся, – пояснил Тихон.

На Фаю легла двойная работа, а Тихон надолго слёг в больницу. Его жена, занявшая директорское кресло, приняла нового работника по имени Эдик, который ничего не умел и ничего не хотел делать, а лишь льстиво улыбался всем.

Маля росла хохотушкой. Радость переполняла её во всем. Кузе нравилось играть и гулять с ней. Катя хотела устроиться на работу в детский сад по соседству, но Кузя настоял на том, что при их скромных потребностях его зарплаты на жизнь хватает, а потому Кате лучше посвящать себя дочке. Разок они погостили у родителей Кузи, чему те были несказанно рады. Прошло уже немалое время после того, и мать приглашала вновь, но скопленного хватило бы только на дорогу, а Катя снова была беременна.

Кузю раздражало заискивание Эдика, но ещё больше раздражала необходимость полного контроля над тем, что и как он делает. Проще было самому всё сделать, чем принудить нерадивого, и Кузя стал поучать неумеху, не пренебрегая повышенным тоном и крепким словом.

Тихон, вернувшийся из больницы, не реагировал на просьбы Кузи уволить Эдика. Дошло до того, что за поломку инструмента Кузя отвесил Эдику тумаков, за что сам потерял в зарплате. Выяснилось, что Эдик – племянник жены Тихона, и принят, чтобы докладывать обо всех. Тогда и Кузя стал работать «спустя рукава». Эдик сидел на лавочке, а Кузя сам неспешно резал, грузил, строил, выправлял, чистил. А клиенты ждали. Вместо Тихона всё чаще сидела его жена, а очередь покупателей становилась всё короче.

– Надо было послушать меня, не было бы болота! – высказал Михалыч, с которым Кузя продолжал поддерживать отношения. – Да и Тихон прогадал: погнался за топорищем – упустил топор!

Михалычу жизнь преподнесла новые проблемы: его деревушка была на краю города, и участок вблизи леса и речки приглянулся кому-то из «крутых». Поначалу «крутой» сам подъехал к Михалычу в компании с местным главой и предложил вроде как немалую сумму за участок земли с условием, что Михалыч уберёт свои «дрова», имея в виду дом. Михалыч отказался, поскольку место нравилось самому, и оно было памятью об ушедших родителях, да и за предложенные деньги невозможно было приобрести даже комнату в коммуналке. А затем произошёл пожар: пока Михалыч был на работе, его дом сгорел дотла.

По заявлению Михалыча полиция возбудила дело о поджоге, но никаких результатов не было. Ни в доме, ни во дворе Михалыча не было ничего самовозгорающегося, и даже электричества в тот день, по стечению обстоятельств, не было, но полиция меднолобо не желала признать факт поджога: «А вдруг кто-то окурок из-за забора бросил!» – и это в таком месте, где посторонние лишь с десяток раз проходили за год!

Михалыч перебрался жить к сестре, ютившейся с дочерью в однокомнатной квартире, а на пожарище сколотил «курятник», чтобы видно было, что место не пустое.

Ссоры в семье вошли в норму. Катя всё больше походила на свою бабку, и Кузя тоже на неё покрикивал, что слышали соседи. Руку только не прикладывал.

Когда пришёл срок, отвёз в роддом. По дороге не разговаривали после очередной ссоры.

Наутро Катя родила сына, а позднее, вся бледная, улыбалась Кузе в окно и попросила прощения за глупые скандалы.

А потом Катя умерла.

Когда Кузя, убитый горем, сидел перед дверью главного врача, старушка уборщица, моя пол, тихо пробормотала, не обращаясь к Кузе, что врачи заболтались на пересменке и забыли, что детское место не вышло.

– Судить их надо, да только правды не найдёшь! – посетовала старушка, глядя в пол.

Главврач так и не принял Кузю и не дал никаких объяснений.

Кузя подал заявления в полицию и прокуратуру. Офицер полиции, принявший заявление, посоветовал прийти на следующий день, и Кузя пришёл. Его проводили к подполковнику Яруллину, который принял Кузю радушно и внимательно выслушал.

– Ты воздух нюхал, кем главврач приходится прокурору города? – трепанул Яруллин с нескрываемой хитростью.

Кузя вспылил, что не знает и знать не желает, и это не должно иметь никакого значения.

– Пухнарь ты ещё! Дубарь глупый! Жизни не знаешь! – сделал вывод Яруллин. – Ты что думаешь, что я ради тебя на фонарь полезу?!

Кузя не знал, что ответить. Яруллин закурил, да так, что некурящему Кузе стало противно, и, попыхивая дымом, пробубнил:

– Ты забудь об этом. Дырку себе найдёшь, родит снова, и живи себе в тряпочку, а я тебе помогу, если что!

Кузю возмущало не только курение, но и наглое отношение к человеку со стороны полицейского. В строительной бригаде мужики тоже курили в вагончике, но, из уважения к другим, старались выдыхать дым в форточку, а подполковник полиции дымил нагло – прямо в лицо. Кузе хотелось и плюнуть в рожу, и вмазать сигарету ему в рот натруженным кулаком, а сказанные слова, говорящие о полном безразличии к убитой медиками жене, были верхом цинизма! Внутри всё кипело, и Кузя боялся, что, как только откроет рот, то выскажет всё этому подонку и матом, и кулаками! Во избежание скандала и драки Кузя молча встал и пошёл к выходу. Яруллин вдогонку ещё подсыпал соли:

– Ты намалявил бы отказную на сына, всё равно виться не сможешь!

Кузя шёл по коридору, разбивая костяшки кулака о стены. У вертушки его остановил дежурный и передал требование явиться на следующий день к назначенному времени.