Шокан Алимбаев - Формула гениальности

Ощущение легкости и бодрости духа не покидало его весь день.

С этого дня тревога Наркеса за судьбу Баяна стала понемногу уменьшаться. Он понимал, что юноше предстоит еще много трудных дней и месяцев, что у выздоровления также, как и у болезни, много спадов и подъемов. Но самое страшное – пик кризиса – уже было позади. Теперь он чувствовал себя спокойнее на работе и не спешил домой после рабочего дня, как раньше.

Баяну становилось все лучше и лучше. Он был пока еще очень худ, но худоба уже начала отступать. Временные отрицательные явления в психике стали сглаживаться. Юноше надо было немного отдохнуть после тяжелого духовного и физического кризиса, но он так же, как и раньше, много работал. Изредка ездил домой, навещал родителей и, вернувшись, снова принимался за какую-то неотложную работу. Наркес не знал, чем был занят Баян, но по его одержимости чувствовал, что это было что-то очень важное – Однажды, сидя в своей комнате за работой, Баян раздумывал над рукописью, которую он писал. Внимание его вдруг привлекла знакомая мелодия, которую напевала в соседней комнате Шаглан-апа. Юноша старался вспомнить, как называется мелодия этой удивительной песни, которую он уже слышал однажды, и вдруг радостно вздрогнул. «Белый Яик»! О, эта волшебная песня! Снова, как и в первый раз, пленяли ее дивные звуки. Снова, как и в первый раз, рождалась в душе великая скорбь по родной земле.

Много лет стремлюсь к тебе я, мой белый Яик, Много лет не дойду до тебя, мой белый Яик, Много лет на твоем берегу, мой белый Яик, Не катались мы на качелях – алтыбакан…

Голос Шаглан-апы задрожал и прервался. Через некоторое время он возник опять.

Было слышно, как Шаглан-апай заплакала. Огромная жалость охватила Баяна, но он не решался подойти к пожилой женщине и успокоить ее. Он понимал, что она тоскует и плачет по родной земле, и что никто сейчас не может помочь ей. Через некоторое время плач стал утихать, а потом и совсем исчез. Шаглан-апа изредка и негромко сморкалась в платок.

С тяжелым чувством юноша снова принялся за работу, но уже не мог продолжать ее. Встав из-за стола, он прошел к дивану и лег на него. Закинув руки за голову и глядя вверх, он думал о том, как сложна жизнь. О том, как по-разному складываются человеческие судьбы, и никому не понять, не постичь их. Он понял, что на свете существует не только математика и не только творчество. И что всю эту жизнь, великую, ни с чем не соизмеримую жизнь, со всеми ее трудностями и бедами, со всеми ее страданиями и радостями, не вместить ни в какую самую универсальнейшую математическую формулу, как это ему казалось совсем недавно. Миллионы людей еще пройдут по этой земле, и каждый раз человек будет заново открывать для себя мир. Будет любить и страдать, бороться и искать, но так и не поймет, почему он пришел в эту жизнь и почему он должен уйти из нее. О многом думал и многое хотел понять своим юным, чутким и чистым сердцем Баян.

Весь день Шаглан-апай была грустной и задумчивой. Наркес, придя с работы, заметил необычное состояние матери. Не было ее обычных ласковых слов, которыми она всегда встречала сына. Он прошел в свою комнату и снова вернулся в зал. Мать по-прежнему сидела над кружевами, не поднимая глаз, тихая и молчаливая. Наркес внимательно посмотрел на нее и спросил:

– Что вы такая грустная сегодня, мама? И молчите все время? Что случилось?

Шаглан-апай словно только и ждала этого вопроса. Глаза ее несколько раз моргнули, и по одутловатому лицу потекли слезы. В последнее время с ней часто случалось такое. Постоянно думая о самом сокровенном, о муже и своей жизни с ним, она, казалось бы, без видимой причины начинала плакать, незаметно от окружающих утирая слезы. Никому из знакомых, родственников и даже детей не была понятна до конца эта боль, тайно и нестерпимым огнем сжигавшая ее душу. Любое упоминание о муже, любое ласковое слово вызывало у нее слезы. Наркес понял, что ему надо было промолчать, и сейчас жалел о сказанном. Пожилая женщина достала платок, несколько раз провела им по глазам и, не выдержав, разрыдалась.

– Наркесжан… Не могу я больше жить здесь, в городе… Поеду… поеду в аул… Буду жить рядом с могилой твоего отца… и с непослушным моим Сериком… Все мои дети там: Казипа, Казиза, Канзада, Бейбит… Зачем ты неволишь меня? Я простая женщина, сынок… и не привыкла жить в городе… Уеду, уеду я… не держи меня…

– Ну, хорошо, хорошо… – тихо говорил Наркес, гладя мать по плечу и стараясь ее успокоить, – хорошо… поезжайте…

Пожилая женщина начала понемногу успокаиваться.

Наркес знал, что рано или поздно он услышит эти слова, и теперь стоял рядом с матерью, забыв обо всем. Он снова – уже в который раз – думал о своей судьбе. Все было призрачным в его жизни. Призрачным было семейное благополучие, призрачной была личная жизнь, призрачными были надежды на счастье и на жизнь вместе с матерью. Непризрачной была только страшная, трагическая явь долгих лет, непризрачной была только мечта об открытии, в жертву которому он принес здоровье, счастье семьи, заботу о родственниках – Открытие отняло все, что у него было в жизни, и теперь отнимало мать.

Он знал, что мать тоскует по родным местам. Она была родом с берегов озера Саралжин, находившегося в Джанибекском районе Уральской области. Отец же был родом из актюбинских степей. В последние годы своей жизни, волею судеб очутившись в Джамбулской области, они часто мечтали переехать в родные места, но все как-то не получалось. Их удерживали взрослые дети, у каждого из которых была своя семья, многочисленные родственники. Так и не удалось отцу осуществить свою последнюю мечту, и зимой этого года он скончался. С его смертью словно кто-то обрезал крылья у матери. Она вся сникла, потеряла интерес ко всему и часто, тайком от всех, плакала, думая о муже. Он присутствовал в ее мыслях постоянно.

Отец… Он был для Наркеса человеком безупречной нравственной чистоты и крайне обостренного чувства долга перед людьми. Он был великим педагогом и великим историком. Всех знавших его всегда поражали его неуемная страсть к знаниям, его стремление постоянно совершенствовать их и в пожилые годы. По характеру он был человеком очень искренним и несколько вспыльчивым, но не злопамятным и отходчивым. Зная исключительную чуткость и отзывчивость его отца, Алданазара Казбаевича Алиманова, люди всегда называли его почтительно: Алеке.

В дни смерти отца Наркес находился рядом с ним. Никогда и ничем не болевший в своей жизни до шестидесяти семи лет, отец медленно умирал от непобедимой, а потому страшной болезни, одно название которой люди боялись произносить вслух. Истощавший до чудовищной немыслимой степени, потерявший от слабости речь, он еще накануне слабым взмахом руки запретил пускать к себе всех друзей и знакомых. То ли потому, что не хотел предстать перед ними в таком изнуренном, предсмертном состоянии, то ли потому, что стремление обособиться от людей было свойственно этой болезни на последней ее стадии. Рядом с ним были только жена, дети и кое-кто из самых близких родственников, сменявших друг друга по очереди. Видя, что Наркес долгие часы стоит у кровати, не отходя ни на шаг, отец рукой, давно уже превратившейся в плеть, нащупал руку сына и молча прижал ее к своему лицу. На дне глубоких и громадных от чудовищной худобы глазниц его возникли и задрожали две маленькие, светлые слезинки. Не видя ничего перед собой от слез, смотрел на отца и Наркес. Через некоторое время, после очень короткой агонии, отец скончался. В этот миг Наркес проклял всю медицину, все свои ненужные перед лицом смерти знания и все свои заслуги… Это было пятого января этого года. С тех пор Наркес боялся много думать об отце, боялся, что бесконечными своими мыслями о нем может потревожить его душу. Да и казалось ему все время, что отец где-то близко, где-то рядом, что он на время отлучился куда-то и что он скоро придет. И боялся он того, что обман этот самого себя вдруг вскроется самым неожиданным и страшным образом и что тогда с пугающей неотвратимостью станет ясно, что отец уже никогда больше не придет. И еще боялся Наркес, что в этот миг – через многие месяцы или долгие годы – он почувствует себя тоскливо и сиротливо, словно маленький мальчик наедине со своим горем перед лицом гигантского, безудержно рвущегося вперед неизвестно куда мира.