Любовь Алферова - Хрустальная медуза

— Да что вы в самом деле… — забормотал Шура.

— И я хорош! — спохватился хозяин. — Полчаса держу вас на крыльце. Милости прошу! И не откажитесь от угощенья! Я как раз собирался подкрепиться — и стол накрыт. Сюда, сюда, на верандочку…

Миновав вслед за хозяином знакомый с детства коридор, куда выходили двери трех нижних комнат и где на годы застоялся тот давний дачный запах старого дерева, печного дыма и терпких гераний, Елизаров оказался, на веранде. Воздух здесь пронизывали алые, охряные, аквамариновые лучи, падавшие сквозь цветные стеклышки. Стоял тот же овальный дубовый стол и старинные, аббатские стулья с высокими спинками. Шелковисто светилась чистая льняная скатерть. На ней стояли длинное блюдо с холодной телятиной и высокий, оплетенный ивовыми прутьями кувшин с каким-то питьем, специи в замысловатых склянках, россыпью валялись спелые помидоры, пучки зелени.

Шурик робко поставил у порога дорожную сумку и ошеломленно осматривался. Что-то здесь неуловимо изменилось… Может быть, настораживала эта роскошь, парадность, натюрмортность стола.

— У меня обычай — после полуденного сна плотно закусить, — говорил между тем хозяин. — Я, знаете ли, живу по свирепому режиму. Встаю ни свет ни заря, в середине дня отдыхаю — и снова за труды. В моем возрасте боишься не успеть. Однако, присаживайтесь! Болтливость у меня тоже от одиночества, не обижайтесь, — он отодвинул один из стульев. — Прошу!

Шурик застеснялся. Он чувствовал такой гнетущий голод, что готов был лицом уткнуться в блюдо с телятиной, но воспитанность, конечно, требовала отказаться от соблазнительной трапезы.

— Да вы, может, не жалуете холодную телятину? — огорчился Кракарский. Извольте, сейчас горяченького подадут! Или рыбки! Лососина есть отменная, но и отварной осетр на любителя найдется… — И тут Шурику пришлось помимо воли шлепнуться на предложенный стул: на веранде появилась огромная, ростом с женщину, белая мышь в ситцевом платье и переднике, за нею волочился мерзкий розоватый хвост. В приподнятых лапах мышь несла два блюда с лососиной и осетром.

— А какую комнату вы хотели бы занять, милый Шура? — как ни в чем не бывало обратился к нему Кракарский. — Вещи отнесут туда, выгладят и разложат в шкафу, если надо.

— А… А… Что это? — Елизаров вздрагивающей рукой указывал на мышь.

— Мое произведение, — самодовольно рассмеялся экс-профессор. Наглядный продукт биоинженерии. По дому помогает. Вы у меня еще не такое увидите. Так что оставьте привычку изумляться. Вообще — пора! Давно пора очистить сознание от всевозможного эмоционального хлама. Истина — ведь она и есть все сущее, то есть материально существующее, а остальное — лишь наше отношение к ней, не так ли?

Много и охотно рассуждая, экс-профессор дела не забывал. Он успел наполнить чаши питьем из оплетенного кувшина, передать одну Шуре, а другую юбилейным жестом приподнять.

— Выпьем же, мой юный коллега! За мать нашу — науку! За нашу встречу, которая, помяните мое слово, станет исторической в памяти потомков! И не бойтесь — это квас, — добавил он буднично. — Я ничего другого не признаю. Мозги берегу.

Квас произвел дивное действие на организм Елизарова. Александр Николаевич перестал ощущать духоту, повеяло прохладой.

Вдруг раздался еле уловимый, но до изнеможения прекрасный хрустальный перезвон, и на мгновение показалось, что сам воздух вокруг застыл оболочкой драгоценного кристалла, внутри которого и находились они с добрейшим экс-профессором, редчайшим дарованием, чей эксперимент подобен волшебству.

— Я восхищен вашей мышью, профессор, — расслабленно прошептал Шура. Просто не верится, что это реально.

Ворчание профессора погасило хрустальную музыку.

— Мышь! — усмехнулся он. — Это случайное везенье, что вышла смышленая мышь, а не хищная лошадь с рогами на заднице. Я продираюсь вслепую, перепортил уйму материалов. Уникальнейшие особи, годами выдерживаемые в нужном режиме, вдруг ни с того ни с сего превращаются черт знает во что, даже в неорганические соединения. Четверть века я сражаюсь с неподатливым естеством, чтобы сотворить разумного и полезного биоробота. Нет! Тысячи, миллионы биороботов, запрограммированных на все виды полезной деятельности. Увы, достижения мои плачевны. Мышь-домохозяйка, дюжина укрупненных червей для вспашки огорода, где я выращиваю капусту. Да, капусту, которую продаю оптом! Непризнанный, ибо непознанный, отлученный и преданный забвению академическими лицами, я вынужден по дешевке сбывать свою капусту заезжим спекулянтам. Не сидеть же самому на базаре. Такого унижения я бы не пережил.

— Н-но… Вы, кажется, не бедствуете, — обескураженно заметил Шура.

— Не хлебом единым, не хлебом единым, милый юноша! — несколько невпопад откликнулся экс-профессор. — Я с прежним упоением служу науке, а она не может быть неблагодарной. Трудно создать биороботы, но нет ничего проще как из кильки сотворить осетра, которого вы не без аппетита съели. Еще кваску?

Шура жадно припал к наполненной чаше, отдышался:

— Профессор, не томите! Как вы достигли этого?

— Дражайший Шура! Простите за фамильярность, но ведь вы годитесь мне в сыновья. Недаром же назвал я нашу встречу исторической. Не вы мне, а я вам должен задать вопрос — как? И надеюсь не только получить ответ, но и заручиться дальнейшим сотрудничеством. Пока что я убогий кустарь, и только ваша теория математической эволюции по прямой может обеспечить моей биоинженерной деятельности масштабность и размах.

— Не понимаю, — честно признался Елизаров.

— Сейчас мы поднимемся на второй этаж в лабораторию, и я вам все объясню по ходу дела.

Когда Кракарский приветливо распахнул дверь лаборатории и отступил в сторону, пропуская гостя, оторопь молодого поборника науки достигла крайнего предела. Ощущение замкнутого пространства полностью исчезло. Словно бы подвешенные в космической пустоте, замерли на лету гигантские капли ртутного дождя. Не сразу разглядел Шура в ртутных дебрях другие фигуры: похожие на громадные елочные украшения шары, сверкающие все тем же ртутным, зеркальным серебром, веретенца и жемчужные сосульки. Все это слепило, испускало лучи, которые множились и переливались в бесчисленных отражениях. Можно было заметить, что наружная оболочка зеркальных тел не тверда, а скорее жидкообразна, как живая ртуть — невидимые частички вещества упорядочение вращались на покатых поверхностях. Так набухают дождевые капли на карнизе, готовые вот-вот сорваться вниз.

Елизаров никогда не был излишне робок, но сейчас его изумление всем увиденным граничило с испугом и до полного унижения подавляло своей необъяснимой грандиозностью.