Евгений Фёдоров - Ателис

– Совершенно очаровательна, – кисло согласился арти, складывая влажный платок в карман шероховатого двубортника.

– Кстати, Болс, а чем ты займёшься, когда мы со всем разберёмся? Женишься, быть может?

Немедленный укоризненный взгляд заставил Бена замахать руками.

– Прости, прости, дорогой друг. Я не арти, наверное, потому и не понимаю.

– А пора бы начинать понимать, коль скоро уж ты сам метишь в арти, – заметил Болс. – Арти без метки – всё равно что слепой художник. Ты, по всей видимости, не до конца понимаешь, какие нас могут поджидать сложности. И на твоём месте, кстати, я бы сейчас вовсе забыл о женщинах. Это может поломать всё дело.

– Будь спокоен, дружище. Я умею держать в узде порывы. И не только собственные.

– Очень на это надеюсь, потому что в противном случае…

Тоненькая рука бережно поставила перед ним шипящий цитрусом бокал и исчезла так же внезапно, как появилась. Болс, наконец, расстегнул портфель и выложил на стол синюю папку с золотой каймой по периметру. Бен с минуту поглядел на неё. Так смотрят на новенькую пластинку, которую только что купили, но не торопятся класть под иглу проигрывателя, растягивая удовольствие и поглаживая обложку. Так вдыхают запах музейной книги, к которой давно тянулись руки. Бен раскрыл папку и аккуратно вынул исписанные нотные листы.

– Сколько времени нужно? – осушил разом полбокала Болс.

– Думаю, за неделю разучу, – задумчиво посчитал страницы Бен. Их оказалось двадцать семь.

– Нет, – Болс категорично мотнул блондинистыми кудрями. – Слишком долго. Решать надо быстрее. Пластинка помогла бы. Сможешь сыграть под запись?

– С листа? – он снова в задумчивости пересчитал страницы. – Думаю, да. За завтрашний день управлюсь.

– Хорошо. Вот послезавтра я её и отнесу.

– Уверен, что сможешь убедить?

– С таким винилом, – перешёл на шёпот Болс, – возможно, убеждать и не придётся. Постарайся как следует.

– Не волнуйся, – улыбнулся Бен, – всё будет хорошо. Я не впервые это вижу.

– Я тоже. И всё-таки. Убедить троих в десять раз сложнее, чем одного.

– Я позвоню.

Бен поднялся и, свернув бумаги, втиснул свёрток во внутренний карман летней куртки, которая вспузырилась от резкого порыва ещё чуть прохладного ветра.

– Скоро всё изменится, Болс, – дружески хлопнул он вздрогнувшее плечо и указал на опустевшую папку. – Сожги, не забудь.

Бросив взгляд в глубину ресторана, Бен не увидел солнечной официантки, расхоложённо махнул рукой и покинул веранду «Старого каретника».

Через два дня Болс с квадратным конвертом в руках медленно отмерял шаги в сторону площади да Винчи по раскинувшемуся клёнами проспекту Оруэлла. Неделю назад той же дорогой он направлялся на встречу «Пятёрки Ателиса», ставшую последней для Говарда Грейси. Ни Фруко или Шульц, ни Эс Каписто и ни сам великий арти в пылу коньячных споров не заметили в руках молодого коллеги ничего, кроме бутылки, из которой он пополнял бокалы. Никто не видел, как тонкая капсула сплющилась в его толстых пальцах, осыпав дно бокала великого арти серым порошком. До последней минуты не решался Болс на преступление, которое, между тем, было уже спланировано до тонкостей, однако неверие Говарда Грейси, Шульца и Фруко в историю о пропавших часах растворило последние сомнения молодого арти, как коньяк растворяет яд.

Когда Болс, первым покинув кабинет Говарда, вышел из филармонии, украшенной колоннами собственного сочинения, в душистую весну вечерней площади, он воровато оглянулся по сторонам и свернул за угол здания. Маленькие, со звериным блеском глаза возникли из темноты и приблизились к нему. Болс заглянул в них, словно опасаясь рухнуть замертво под их злобой, и тихо проговорил: «Через час». Невысокого роста человек кивнул и исчез в сумрачных липах проспекта Джойса.

Болс долго смотрел ему вслед, затем пересёк площадь и зашагал к дому. До проходящих мимо редких и улыбчивых людей доносился сдавленный плач.

Той же улицей арти направлялся теперь на встречу с Фруко, Эс Каписто и Шульцем. В руках он сжимал пластинку, переданную ему Беном Грейси часом ранее. В круге винила увековечилось то, о существовании чего во всём Ателисе знали теперь лишь двое, – лучшее творение арти Грейси, ставшее реквиемом по самому себе.

Когда двадцать лет назад Фруко представил Говарду молодого меланхоличного скульптора с кудрями Александра Македонского, великий арти обрёл второго сына, о чём, впрочем, никогда не заявлял вслух, оберегая тем самым от ревности родное чадо. Однако окружающим слов и не требовалось, а включение Говардом молодого арти в «Пятёрку Ателиса» признавалось всеми, как и бесспорный художественный гений Болса.

Грейси делился с молодым фаворитом самым сокровенным. Его последнюю сонату, что сейчас, вырезанная в виниле, дрожала в трепещущих пальцах, слышал, кроме Болса, лишь Бен, приложивший к сочинительству руку.

Когда перед глазами арти выросла пятиэтажная филармония в изголовье витрувианца, он опустился на скамейку на площади Леонардо и с беспокойной неуверенностью всмотрелся в квадрат белого конверта, словно там, внутри картона, ожидала минуты своего высвобождения адская сила, способная взорваться в любых владеющих ею руках и обратить в пепел жизнь, цветущую в радиусе всего сущего.

Если задуманное удастся, размышлял Болс, изменится многое, изменится бесповоротно. Возможно, жизнь Ателиса и его – Болса – навсегда перейдёт на параллельные рельсы истории, которые уже не вернутся к прежнему ходу. От этой мысли у арти закололо в груди. Разум его затуманился, а на лбу выступила крупная россыпь испарины. Он зажмурился, и перед мысленным взором его возник Говард, сидящий за роялем в рабочем кабинете.

– Послушай, как это невероятно и бесконечно, – произнёс он и заиграл свежий отрывок из тайного шедевра.

Мелодия, вплетённая в непривычные аккордные сочетания, поразила Болса в самую глубину. Он закрыл глаза, силясь не пропустить ни ноты. Блаженное чувство окутало его, свежесть звуков, исходящих от рук великого арти, шептала, что всё будет хорошо. Что есть на земле что-то неосязаемое, наполняющее душу улыбкой неба, к чему можно прикоснуться лишь сердцем, и от чего, однажды это познав, человек не в силах отказаться.

Когда струны рояля стихли, Болс сидел зажмурившись, страшась с открытием глаз потерять что-то главное, наполняющее его в эту секунду. Ему чудилось – разомкни он веки, в тот же миг в самое существо его выстрелит зловонная серость, от которой он уже не сможет укрыться, растеряв защиту, в которую облекла его соната неслыханной благости. Через минуту, совершив над собой усилие, он, наконец, поднял взор на великого арти. Отеческая улыбка Говарда лучилась к нему светом вселенского добра.