Иван Сапрыкин - Тайна системы «Юпитер»

– Мы ничего от тебя не скрывали.

– Как не скрывали?!

– Вот так. Ты просто разрешил мне гулять там, где раньше запрещал, ну я вот и решила сходить в горы. Там, в горах, кстати, я встретила хороших людей.

– Каких таких людей?!

– Туристов. Они поставили палатки и…

– Ты мне это… прекращай шастать где ни попадя, поняла!

– А я не шастала.

– Не шастала она! Ты погляди, какая краля выискалась! То сбегает, прячась у меня в аэрокаре, то теперь вон… по горам бегает, как коза горная! Смотри, копыта вырастут, а за ними и рога, благодаря твоему Алёшеньке!

– При чём тут Лёша?

Геннадий Юрьевич махнул рукой:

– А! Молодые, зелёные… Мороки мне с вами на старости лет…

– Не кручинься, пап. Всё ведь хорошо.

– Что за слова такие: «кручинься»? Откуда ты всего этого нахваталась?

– Я читала Пушкина.

– О-о! Тогда всё понятно, сударыня, столбовая дворянка! Ну что, пошлёшь меня, старика, на рыбалку за золотой рыбкой, али мне пОйти кОрытО кОкОе-нибудь пОчинить? – кривляясь, ехидничал Геннадий Юрьевич.

– Не обязательно окать, пап! – засмеялась Ника. – В девятнадцатом веке так не разговаривали.

– Да черти их знают, как они там разговаривали!.. – Геннадий Юрьевич замолчал. Он задумался над словами Ники: что-то в её организме происходит; мозг изменился, хотя по показателям, всё оставалось, как и прежде; но профессор невооружённым глазом видел, как меняется его создание. Ника стала другой. Совсем другой. У неё появился характер, собственное «я»; и это самое «я» теперь очень беспокоило профессора. Девушка стала самостоятельной, а порой, даже слишком самостоятельной, как считал профессор.

Месяц назад, после того, как санаторий превратился в груду развалин, Ника была одной ногой в могиле – клиническая смерть продлилась несколько дней; и всё это время девушка лежала в инкубаторе. Дыхание её было еле заметным. Геннадий Юрьевич не отходил от неё ни на шаг: он ел в лаборатории, спал в лаборатории, постоянно следил за показателями и за работой систем жизнеобеспечения. Постоянно корректировал программы, которые проводили диагностику биомеханических нейросетей мозга. Все эти дни были для профессора настоящим испытанием. Но не только. Шесть дней комы его дочери были самыми страшными за всю его жизнь, – он постоянно боялся, что её организм не выдержит, и Ника – его Ника – умрёт!..

Спал он мало; только лишь иногда позволял себе отключиться, и то, только тогда, когда приходил Алексей и дежурил около инкубатора.

Алексей мог приходить только по вечерам, из-за своей работы (благо, что пока его не посылали в длительные полёты, а держали поблизости – то на орбите, то на Луне, и поэтому молодой человек мог хоть как-то помогать профессору).

Из шести дней комы, Алексей смог прийти только четыре раза. И эти четыре ночи, проведённые в лаборатории, немного сблизили Геннадия Юрьевича с молодым пилотом. Профессор понял, что Алексею не безразлична Ника; мало того – даже слепому было бы видно, что этот молодой человек любит её.

С одной стороны это было хорошо; Геннадий Юрьевич иногда даже радовался этому… Но с другой стороны, профессор понимал и полностью отдавал себе отчёт в том, что рано или поздно Алексей должен узнать правду. Он должен был узнать, что Ника не простая девушка, а искусственно выведенный биомеханизм. Как он к этому отнесётся? Что скажет? Что подумает? Что сделает? Профессор даже не мог ничего предположить. И каждый день планировал всё рассказать. А там – будь, что будет! Но стоило прийти Алексею, как слова застревали где-то в горле, и Геннадий Юрьевич не мог вымолвить и слова этой самой правды …

День шёл за днём, а профессор всё откладывал и откладывал непростой разговор с Алексеем.

И даже тогда, когда Ника пришла в себя, когда она открыла глаза и произнесла первое слово, которое, как гром поразило Геннадия Юрьевича, он всё-таки не смог рассказать молодому пилоту ту правду, которую он просто обязан был знать.

Первым словом, произнесённым Никой после пробуждения, было слово «Лёша».

С этого момента профессор понял, что слово «Геннадий» теперь было только на втором месте.

Девушка звала не своего создателя, которого по праву считала отцом, а своего возлюбленного, и с этим стоило смириться. Что и сделал Геннадий Юрьевич; он не противился, не обижался (хотя маленький червячок ревности всё-таки грызнул где-то внутри). Но папа понял, что его дочь стала взрослой, и пора было отпускать её на простор – в «большой мир», в который она так хотела попасть, и куда он, по своей глупости, не пускал её столько лет. Птенчик оперился и требовал отпустить его в полёт. Ну, значит, так тому и быть, думал тогда профессор, и принял решение дать волю своему созданию.

В первый день после пробуждения, когда Ника смогла, наконец, встать на ноги и пройти несколько шагов, он усадил её перед собой и долго смотрел на неё, после чего стал говорить о том, как он ошибался. Он пытался оправдываться, говоря, что думал только о сохранности хрупкого существа, которое он создал, говорил, что боялся навредить… боялся рисковать, ведь так много было поставлено на карту! Но, как оказалось, он сделал роковую ошибку: не пустил маленькую девочку в общество, в тот социум, в котором ей предстояло прожить около семисот лет.

Ника внимательно слушала его, и, когда профессор закончил свою речь, сделала то, от чего на душе у пожилого профессора стало как-то светлее – она улыбнулась и обняла своего «папу». Она не держала зла. Она не обижалась. Единственными чувствами, наполнявшими тогда душу девушки, были чувства радости и благодарности: радость, потому что, наконец, заточение её подошло к концу, а благодарность – за то, что ОН создал её, подарил самое дорогое, что может быть во всей вселенной – жизнь.

В первый раз за долгие, долгие годы Геннадий Юрьевич почувствовал какой-то странный комок у себя в горле; этот комок поднимался всё выше и выше, и только усилием воли профессор не пустил тогда скупую мужскую слезу (хотя, она так и норовила вылезти наружу!).

Отец и дочь обнялись и ещё долго сидели тогда в полной тишине, среди бесконечных мерцающих экранов подземной лаборатории.

А наверху кипела работа!

Министр не обманул. Через три-четыре часа после взрыва к остаткам санатория прибыла техника, и началась работа. Солнце село, но на работе это не сказывалось. Разбирались завалы, устранялись утечки воды, газа; грузовики сновали туда-сюда, вывозя обломки и многочисленный строительный мусор, в который превратился некогда блестящий санаторий.

В ту ночь, в лабораторию заходили люди, которых встречал профессор так же, как и майора Козлова. Но никто уже не пытался силой проникнуть в секретное помещение, – люди приходили лишь для того, чтобы предупредить профессора об опасности нахождения в лаборатории, так как наверху стали рушить оставшееся крыло здания. Спасатели и строители убеждали профессора покинуть помещение, говоря, что падающие обломки могут пробить потолок и похоронить его здесь. Но профессор только смеялся в ответ. Он никуда не собирался выходить, потому что там, в инкубаторе, лежала его дочь.