Андрей Мартьянов - Роман с Хаосом

— Мистер, мама никогда вам не говорила, что воровать нехорошо?

«Мистер» извернулся, каким-то чудом вырвался из цепких рук Дастина, поднялся на ноги и попробовал было ударить напарника, но не тут-то было — Дастин впечатал ему кулачищем точно между глаз, незадачливый вояка воспарил, устремился к стене и сполз по ней на пол в состоянии бессознательном.

— Еще кто-нибудь желает? — нахмурив брови, рявкнул Дастин, обводя суровым взглядом наших волосатых постояльцев. — Тогда попрошу… Первое условие пребывания в моем доме: не воровать! Второе: с вещами обращаться аккуратно! Третье: если захотелось отлить — делать это не на крыльце, а в будке, которая стоит во дворе! Четвертое: к служанке не приставать! Пятое: драться опять же во дворе, а не крушить мебель!

Ландскнехты восхищенно внимали, а рыжий фон Цорн прямо-таки расплылся в одобряющей улыбке.

— Вот и я о том же, — прогудел герр Альбрехт. — Удивительное дело — первый раз в жизни вижу трактирщика, который умудрился повалить нашего забияку Густава! Уважения достойно! Так, парни, слышали, что сказал господин хозяин? Девку не забижать, вон своих полно. Столы не ломать и вообще… Ясно?

Напряжение спало. Фон цорновы красавчики то недовольно, то восторженно гудя, расселись, Брюнхильда под командованием Дастина принялась разносить кружки и тарелки с холодным мясом, а командир бесшабашной оравы поманил меня пальцем.

— Ты, наверное, помощник хозяина? — деловито спросил фон Цорн. Его жуткий меч теперь стоял в углу, рядом со стойкой. — Родственник?

— Помощник, — коротко согласился я. — Надо чего?

Мы вышли во двор.

— Где конюхи? — осведомился Альбрехт. — Лошадей распрячь и расседлать. Накормить. Овес есть?

Хрен его знает, что у нас есть. Кажется, только небольшой запас сена для Эсмеральды. Лошадок у заявившейся к нам Черной Своры два с лишним десятка, между прочим.

— Пойдем, глянем, — пытаясь выглядеть хоть сколь-нибудь уверенно, сказал я.

Отправились в конюшню. Я прекрасно осознавал, что если Хозяин бросил нас на произвол судьбы с целой компанией напрочь отмороженных ублюдков с мечами, пистолетами и лошадьми, нам конец. Придется спешно эмигрировать обратно в Комплекс. У человека техногенной эпохи нет никакого представления о том, как следует обращаться с гужевым транспортом. Лошадь надо кормить, чистить, выгуливать, менять подковы, а я даже не знаю, с какой стороны подойти к ездовой скотине!

— Неплохо устроились, — покивал фон Цорн, возвышаясь за моим правым плечом. Обстановка конюшни ему понравилась. Обнаружились мешки, доверху наполненные овсом, в углу громоздилась целая гора свежего сена, деревянные поилки наполнены чистой водой. Я с ужасом представил, как все это благолепие будет изгажено буквально через несколько часов. Лошадь — она ведь не ландскнехт, ей не прикажешь в нужник пойти… Картину довершали стоящие неподалеку от входа в конюшню электрокары. Надо полагать, приспособленные навоз вывозить.

Вернулись на двор. Фон Цорн, довольно лыбясь, подтащил меня к пушкам. Впечатляющие сооружения. А главное — сделанные с любовью и тщанием. Пушка-единорог чистенькая, отполированная ладонями, чувствуется едва заметный пороховой запах. По округлым бокам — фигурное литье в виде не то библейских сцен, не то барельефов, изображающих картины сражений. Отверстие для фитиля. Пятнышек ржавчины нигде не заметно.

— Отлиты в Бамберге, — просветил меня герр Альбрехт, гордо поглаживая единорогов по стволам. — Вовсе недавно отлиты. Им и четырех месяцев нет. Эту мы кличем «Гертрудой», вторая — «Засранка»…

— Четырех месяцев? — озадачился я. — Господин фон Цорн, а какой сейчас год?

— Совсем в глуши живете, — понимающе вздохнул бородатый. — Да это ничего, вон прошлым годом после сражения при Роттенбурге забрели мы в деревеньку. Маленькое маркграфство, глухомань. Так староста не то, что года — имени своего припомнить не мог. Перепугался. Конечно, перепугаешься. Наши по обычному солдатскому веселью всех девок перепортили, да по причине исключительной резвости характера, но вовсе не по злобе, пару домишек запалили. Год, спрашиваешь, какой? Тысяча шестьсот двадцать третий от Рождества. А ты у нас протестант или католик?

Значит, 1623 год. Почти ровно шестьсот лет назад. Да, между прочим, протестант я или католик? В те времена к вероисповеданию относились крайне серьезно. Скажешь неправильно — зарежут.

— Сами-то вы к какой партии принадлежите? — я не решился ответить прямо.

— А пойдем, — гоготнул Альбрехт. — Покажу, так сказать, священную реликвию. Сам все поймешь.

Лавируя между пушек, фургонов и лошадей, фон Цорн подтащил меня к самой замызганной и обтрепанной повозке, забрался внутрь и вытянул руку, помогая подняться. В фургоне царил непринужденный хаос — сундуки, сундучата и сундучины, какие-то не поддающиеся идентификации шмотки, наваленные горой, мешки, круглые железные пули в корзине, разорванное женское платье, на натянутой поперек фургона веревке сушатся серые нижние штаны, лежит на боку деревянная статуя неизвестного святого, рядом валяется оружие, и сразу — толстые потрепанные книги. В общем, лавка преуспевающего старьевщика. Видимо, тащили все, что под руку попадет и забрасывали сюда.

— Куда знамя, гады, подевали? — бормотал фон Цорн, роясь в куче хлама. — Никакого уважения! Та-ак, а это у нас что? Ах ты Боже мой! Видишь, что делается?

Фон Цорн картинно приподнял грязную тряпку, когда-то бывшую отрезом золотой церковной парчи, и явил пред мои ясные очи спящего. Отнюдь не высокий светловолосый молодой человек лет восемнадцати-двадцати. Фигура не толстая, но плотная, облегаемая неплохим камзолом со множеством пуговиц, высокие ботфорты со сбитыми деревянным каблуками… Под головой в качестве подушки человек держал свернутую полосу пестрой ткани.

— Подымайся, дармоед! — громогласно, но добродушно взревел Альбрехт и покосился на меня. — Знаменосец, извольте видеть.

После чего доблестный воитель изъял из-под головы спящего помянутую тряпицу и развернул.

— Гляди, — ухмыльнулся фон Цорн. — Наше Тифенбахское знамя.

— Ага, значит, вы католики, — сообразил я, узрев вышитую на ткани папскую тиару, перекрещенные ключи от Рая — символ святого апостола Петра — и надпись «Te Deum Laudamus».

— Иногда и католики, — фон Цорн неожиданно ловко вывернул знамя, как наволочку. — А теперь?

— «Слово Божие и Лютера учение не потерпят никогда крушения», — прочитал я новый лозунг на штандарте и отметил про себя, что, оказывается, с сегодняшнего дня неплохо могу читать на старонемецком. Еще несколько дней — и мне станут известны все главнейшие европейские языки, включая старинные наречия. Впору поступать не на медицинский факультет Военно-космической академии, а прибиться к кафедре лингвистики.