А Дейч - Гарри из Дюссельдорфа

- Да вы, Гейне, не знаете сами, что вы написали!

Позвольте вам прочесть. - И Рахель громко продекламировала с пафосом заключительные слова корреспонденции Гейне: - "...душа моя объемлет любовью весь мир, когда я в ликовании готов обнять русских и турок и когда меня влечет упасть на братскую грудь скованного африканца! Я люблю Германию и немцев; но не меньше люблю и обитателей прочей земли, которых в сорок раз больше, чем немцев. Ценность человека определяется его любовью. Слава богу! Я, значит, стою в сорок раз больше тех, кто не в силах выбраться из болота национального эгоизма и любит только Германию и немцев".

Рахель отложила газету и торжествующе посмотрела на Гейне, словно эти слова принадлежали ей.

- Я думаю, - сказал Генрих, - что я дал хорошую оплеуху старонемецким ослам. Некоторые из посетителей вашего салона тоже, должно быть, поморщатся...

Рахель Фарнгаген улыбнулась:

- Вы смелый, Гейне. Никто бы этого не сказал:

у вас слишком скромный вид.

- Бои только начинаются, - сказал Гейне. - Вы еще увидите, как я всажу кинжал в брюхо прусского чудовища!

САМОЕ ЗАВЕТНОЕ

С наступлением весны Гейне почувствовал себя лучше. Головные боли стали реже, а слабость почти прошла.

Со свежими силами принялся поэт за работу. Он снова появился в аудиториях университета и занимался юриспруденцией. Третье "Письмо из Берлина", хотя и в изуродованном цензурой виде, было тоже напечатано в газете. Но среди всех этих занятий было у Гейне самое заветное - его стихи. Он их писал часто и много. Мало с кем мог он поделиться теперь новыми созданиями своей музы. Порой приносил он небольшие листки бумаги с аккуратно переписанными строфами стихотворений Фарнгагенам или супругам Роберт. Только им не стеснялся показывать он свою интимную лирику.

Он хотел составить цикл стихотворений, подобрав их в определенном порядке, и затем опубликовать вместе с двумя трагедиями - "Альмансор" и "Ратклиф". Поэт называл свою новую лирику "пропуском в лазарет его чувств".

Друзья в шутку спрашивали, появились ли новые жильцы в его лазарете-другими словами, написал ли он что-нибудь новое.

В стихотворениях Гейне звучала тема неразделенной и несчастной любви. Он вернулся к этому, но уже подругому. В первых стихах были ночные страхи и волшебство мертвенно-бледной луны, от них веяло кладбищенской жутью. Теперь лирика Гейне светилась солнечным светом, дышала запахами весенней листвы, сверкала в уборе цветов, звучала хором птичьих голосов:

В чудеснейшем месяце мае

Все почки раскры.лися вновь.

И туг в молодом моем сердце

Впервые проснулась любовь.

В чудеснейшем месяце мае

Все птицы запели в лесах,

И тут я ей сделал признанье

В желаньях моих и мечтах.

Жизнелюбие и простота немецкой народной песни, внесенные в поэзию предшественниками Гейне - Гёте, Бюргером, Вильгельмом Мюллером, - жили в поэзии Генриха Гейне. Леса и луга, ручейки и реки, плывущие в небе облака и земля, покрытая пестрым цветочным ковром, - все жило в стихах Гейне. Для птиц и растений, для земных цветов и небесных звезд поэт нашел язык, и ему хотелось выразить своими стихами все скорби и радости мира:

Недвижны в небе звезды,

Стоят и сквозь века

Друг другу шлют влюбленно

Привет издалека.

И говорят друг с другом

Тем чудным языком,

Что никакому в мире

Лингвисту незнаком.

Но я изучил и запомнил

Его до скончания дней.

Грамматикой мне служило

Лицо ненаглядной моей.

Гейне назвал этот цикл стихотворений "Лирическое интермеццо". Это был как бы поэтический антракт между двумя трагедиями, входившими в сборник. Гейне рассказал историю любви - от ее зарождения в дни сияющей весны и до печального конца, когда поэт решает похоронить свою неудачу со скорбями и горестями на дне морском:

Дурные, злые песни,

Печали прошлых лет

Я вас похоронил бы,

Да только гроба нет.

А знаете, вы, люди.

На что мне гроб такой?

В него любовь и горе

Сложил я па покой.

Стихотворения "Лирического интермеццо" почти все короткие, в восемь или двенадцать строк. "Из своих скорбей великих я делаю маленькие песни", писал Гейне и называл эти песни "коварно-сентиментальными".

И розы на щечках у милой моей,

И глазки ее незабудки,

И белые лилии, ручки-малютки,

Цветут все свежей и пышней...

Одно лишь сердечко засохло у ней!

Какой неожиданный конец для лирического стихотворения!

Такая насмешливая, ироническая концовка раскрывала смысл стихотворения, показывала непрочность капризной и жестокосердной любви. Поэт умел передать и горькое чувство разочарования, и трагедию одиночества:

На севере диком стоит одиноко

На горной вершине сосна,

И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим

Одета, как ризой, она.

И снится ей все, что в пустыне далекой,

В том крае, где солнца восход,

Одна и грустна на утесе горючем

Прекрасная пальма растет.

Романтическая грусть, глубина чувства придавали поэзии Гейне особое, неповторимое обаяние. Он много говорил о ненонятости и об одиночестве, а сердце поэта искало дружбы и подлинного товарищества.

Когда осень позолотила листья берлинских парков и все чаще стал сеять мелкий дождь, Гейне, охваченный тоской, решил навестить друга - Эвгена фон Брезу. Тот жил теперь в Польше и в каждом письме звал к себе Генриха.

Гейне пробыл несколько недель у Эвгена, в поместье его родителей. Быстро прошли дни сердечного и глубокого общения с другом, страдавшим от вынужденного безделья в деревенской глуши. Генрих видел роскошь шляхетских пиров, шелк и бархат польских магнатов и рядом с этим - жалкие деревни с глиняными домиками, крытыми соломой, бедных крестьян, гнущих спину перед своими панами. Вес это угнетало поэта. Он понимал, что и за пределами Германии народ живет в нищете и трудится на других. Гейне задумал написать очерк о Польше. Он надеялся, что ему удастся высказать мысль об аристократии как о жестокой и грозной силе, против которой должен выступить народ и в Германии и за ее пределами. Быть может, прусские цензоры будут милостивее к нему, если дело касается Польши. Свои наблюдения над жизнью и образом мыслей поляков Гейне тщательно записывал. Он отмечал глубокие патриотические чувства польского народа и его стремления к свободе. "Любовь к отечеству у поляков - великое чувство, в которое вливаются все прочие чувства, как река в океан, - записывал Гейне. - Если отечество-первое слово поляка, то второе его слово-свобода. Прекрасное слово! Но... свобода большинства поляков не божественная, вашингтоновская; лишь незначительное меньшинство, лишь такие мужи, как Костюшко, понимали и стремились распространить ее. Многие, правда, с энтузиазмом говорят об этой свободе, но не собираются освободить своих крестьян".