Андрей Кокоулин - Аквариум

Гриб вздохнул.

– Нет.

– Во-от. Но я не поэтому, Гриб. Не нужный это разговор. Вредный. Ты куда идешь?

– К Эппилю.

Санси улыбнулся.

– А мы собираемся завтра. Придешь?

– В смысле?

– Бдение ночное. Отец Зепотр очень на тебя надеется.

– Я ж уснул в прошлый раз.

– Это тогда, – Санси положил ладонь на плечо Гриба. – Сейчас другое. Новая молитва, ясные слова.

– Не ответит, – сказал Гриб.

Ласковые, добрые глаза фермера полыхнули яростью. Лицо его раздуло гримасой.

– Ты за языком следи, Гриб! – прошипел он. – Сам не веришь – молчи. Не привноси. Тебе ж лучше будет.

Санси тряхнул рукав Грибовой куртки, словно намереваясь его оторвать.

– Молчу.

– Да.

Мгновение Санси смотрел под ноги, потом вздрогнул, сморщился на долю секунды и опять стал добродушным, доброжелательным фермером-заводчиком овец.

– Завтра, в ночь, мы хором читаем новые молитвы. Время завтра особое, отец Зепотр уверен, что должен быть ответ.

– Какой?

– Голос, – сказал Санси, разглаживая Грибу захватанный рукав. – Чем больше людей хором читают молитву, тем явственней проявление Его. Ты не знал?

– Нет, – сказал Гриб. – Что-то было?

Санси улыбнулся.

– Приходи, увидишь.

– В монастырь?

– Ага, там читаем.

– Я подумаю, – сказал Гриб. – Мне сначала к Эппилю сходить надо.

– А что у него? – спросил Санси. – Я что-то не слышал ничего. Помяни меня, он уж весть от Бога получит в последнюю очередь.

– Палец у него.

– Чего?

– Палец. С неба. Овцу раздавил.

Санси наклонил голову. Космы закрыли ему один глаз.

– Ты, Гриб, с ума сошел?

Гриб пожал плечами.

– Мне Канчак рассказал. Он, как ты знаешь, всех с утра обходит. Или мимо тебя прошел?

– Так спал я с ночи-то. С бдения. Может он и стучал, да я женам наказал, чтоб не будили. Я с ними строго…

– Значит, не видел ничего?

– Не может у него быть палец, – уверенно сказал Санси. – Не верит он. В Зыби насиделся, она ему весь мозг и выела. Теперь мерещится всякое. У него и овцы, скажу тебе, с неделю назад летали.

– Овцы?

– Ага, – кивнул Санси, – поднимались над загонами и делали круги. Видимо, на пердячем газе. Только мои овцы почему-то к такому не способны. Как думаешь, почему? С виду такие же, как у Эппиля.

– Вот я и хочу разобраться, – сказал Гриб.

– Это, конечно, пожалуйста, – сказал Санси. – Но я бы Эппилю и на шкурку от неженки не доверял. В Зыби он сидит часто.

Гриб посмотрел на мутное солнце.

– Ладно, пойду я.

– Иди. И я пойду.

Они разошлись. Санси двинулся к загону, приговаривая: «Кто тут? Кто тут у нас в загончике? Кто пыхтит, кто таращится? А ну-ка бочком, бочком, Санси вас погладит, потреплет, как вы любите». Гриб же направился к низкому серому домику с нахлобученной набекрень крышей напрямик, через грядки, заросшие темно-зеленой травой, огибая редуты в большинстве своем пустых загонов.

Фермерами уже давно числились всего четыре человека. Санси, Ким, Хорот и Эппиль. Домов имелся десяток. А загонов было, наверное, штук тридцать. Для кого и для чего их было настроено, поставлено столько, спросить было некого. Можно в Зыбь покричать, можно на «связь» понадеяться. Только с ответом, уж извините.

Гриб, проходя, похлопал ладонью по земляной стенке одного из загонов. Тоже что ли фермерством заняться? Глядишь, тоже овцы залетают.

На пердячем газе.

В доме Эппиля пахло кисло, всюду лежала шерсть, на полу – сухая, светлая, в больших корытах – мокрая, зеленоватая, длинные золотящиеся лоскуты висели на веревках. Ни самого Эппиля, ни жены его внутри не было. На столе Гриб нашел чашку с остывшим чаем и без зазрения совести отпил, наконец убивая во рту мерзкий вяжущий привкус сырой неженки. А нечего оставлять без присмотра!

Эппиля он обнаружил за домом, среди грядок. Фермер дергал наросшую траву из земли и тут же складывал ее сушиться. Жена, низенькая, смуглая, плосколицая, наблюдала. Стоило признать, вкус у Эппиля к женщинам был своеобразный. А может он не задумывался об их внешности и просто брал из Зыби, что всплывало.

– Привет, – сказал Гриб.

– О, привет! – Эппиль распрямился.

Он отряхнул руку, подал бугристую ладонь. Гриб пожал. Эппиль, прижав палец к ноздре, высморкался в землю.

– А где Вотун? – спросил он. – Я думал, Вотун придет.

Лицо у Эппиля было мясистое, нарезанное морщинами где вдоль, где поперек. Волос на голове сохранилось мало, фермер зачесывал их слева направо, и они лежали на черепе жидкой рыжеватой порослью, как побитые ветром, больные посевы.

– Вотун заболел, – сказал Гриб.

Эппиль покивал.

– А ты вместо него.

– Да.

Фермер поддернул лямки, на которых держались его свободного кроя штаны, посмотрел на Гриба и развернулся.

– Что ж, пойдем, – бросил он через плечо.

Как большинство крупных, в теле, мужчин шагал он тяжело, оставляя после себя глубокие отпечатки голых ступней. Жена его засеменила за ним. Вот она была воздушная женщина, и ноги ее почти не тревожили земли.

– Сюда, – сказал Эппиль.

Через грядки он свернул к земляному загону метрах в пятидесяти от дома. По периметру загона, окантовкой, шел ряд кирпичей, положенный то ли для красоты, то ли для высоты стенок.

– Здесь было три овцы, – Эппиль пошел вдоль загона, – двух я потом вывел. Вот через эти ворота, – он показал на жестяные листы, составляющие створки и потопал дальше.

– Надо внутрь, – сказал Гриб.

– Сейчас.

Они сделали поворот, и Эппиль встал, как вкопанный. За ним остановилась его жена, но благоразумно отступила в сторону, дав Грибу приблизиться.

– Вот, смотри, – сказал Эппиль.

Гриб шагнул вперед. Угла земляного загона, высотой Грибу где-то по шею, не существовало. Вместо него имелась вдавлина сантиметров тридцать глубиной. След от пальца, если это действительно был след от пальца, получался гигантским. Вернее, сам палец получался гигантским. Метров пять в диаметре.

– Овца там, дальше, – сказал Эппиль.

Гриб подошел к обвалившейся комьями стенке. В загоне, густо усеянном зеленым горохом овечьих катышков, след от пальца имел закономерное продолжение. Овца или, скорее, то, что от нее осталось, поместилось во вдавлине целиком. Животное было расплющено, бурая кровь и внутренности вытекли, вывалились из треснувшей, бочкообразной туши. Человеку такое сделать было невозможно. С мертвой головы, ушедшей в землю по ноздри, прямо на Гриба взирали остекленевшие, мутные глаза.

– Ну, как? – спросил Эппиль, когда Гриб отвернулся.

– Палец?

– Палец.

Фермер в воздухе показал, как палец падал.

– И ты видел? – спросил Гриб.

– Не когда падал, когда поднимался, – сказал Эппиль. – Небо светилось ярко. Свет в окно. Проснулся, увидел.

– Палец или руку?

– Палец.

– А жена?