Сергей Иванов - Кентавр на распутье

– А чего не распылить их сразу? – спросил Киря, когда я вернулся к нему, брезгливо отряхивая ладони. – Вот пусть собирают себя по шматкам!

При этом покосился на Мальву, обессиленно присевшую спиной к стене.

– Я не убиваю из мести, – ответил я, глядя на ту сторону зала, где «стрекоза» уже разыскала для нас следующую тропку. – Табу, понял?

Хорошо, сам еще не позабыл. Мудрено ли в таком азарте? И все ж четырех зверенышей мы положили – даже без особых потерь, что удивительно. Пора и Калиде на сцену, а? Самое время для развязки! Конечно, это традиционный финал, но ведь и Калида не из модернистов?

Хотя запаленные мной костерки догорели, в зале определенно сделалось светлее. И центровой столб больше не резал глаза пронзительным контрастом. Границы его размылись, а крупицы света будто растекались по всей пещере, формой напоминающей исполинскую бутыль.

– А с ней чего делать? – Киря кивнул на кралю, обмякшую в странной позе. – С собой возьмем?

– Конечно, это мудро: прикрыть себя девицей, – фыркнул я. – Ты и на минном поле пускаешь их вперед?

– Так ведь пропадет!

Кажется, парень уже вошел в роль спасителя – бедняга. «Принцесса была ужасной». И оно надо ему?

– Давай-давай, герой, к новым победам! – подхлестнул я. – Без нас Мальве будет спокойней. Только запрячь ее глубже в расщелину. Будем живы, прихватим на пути назад.

Вздохнув, парень перебазировал Мальву за камень и безропотно затопотал следом за мной, формируя привычную связку. Оставив игровой зал, мы миновали простенький коридор, вполне годящийся для финишной прямой, и через небольшие двери, с готовностью разъехавшиеся по сторонам, вступили в новую залу. И очутились будто в ином мире, притормозив сразу за порогом.

Если ту каверну считать приемной, то эта, получается, кабинет. Формой он напоминал колокол, и как раз колокол – массивный, покрытый выпуклыми узорами – свисал на плетеном канате со свода. В белых стенах, между тремя похожими дверьми, распахивались широченные… даже не окна – проемы… через которые вливался слепящий дневной свет, какой бывает лишь высоко над землей. А внизу, за рваной сияющей пеленой, открывались такие виды!

Иллюзия была полной, я даже осязал ветерок, свободно гулявший по комнате, запросто прорывающийся сквозь проемы. Хотя знал, что вокруг на сотни метров сплошной камень, перемежаемый лишь этими норами, и чувствовал вязкий воздух подземелья, и помнил, что наверху глубокая ночь. Здесь тоже звучал галлюциногенный шум, маскируясь под гул ветра в колоколе, а к нему прилагались отличные экраны, чтобы достроить возвышающий обман до вещественной убедительности. Уж в этом Калида преуспел – еще бы, столько лет практики!

Сам он восседал на мраморном подоконнике, поджав под себя коротенькие ноги, облаченный в тот же царственно-домашний наряд, и задумчиво поглядывал то на нас, то наружу, где меж облаками виднелась цветущая долина, усыпанная блестками многих озер, рассекаемая извилистыми потоками, а за ней, до самого горизонта, сверкало море. Похоже, теперь Калида изображал из себя не правителя, не земного владыку – Демиурга. А потому сделался прост и доступен, больше не нуждаясь в раболепии подданных, отринув чванство. При этом сам же подсмеивался над собой – этак по-доброму.

– А, Шатун! – приветствовал он, налюбовавшись на нашу парочку. – И Шатуненка с собой приволок, надо же! Один добрый молодец на ужин, другой, видимо, на завтрак… И тропку-то какую выбрал! Легких путей не ищем, да?

Говорил он бархатным баритоном, хотя наверняка мог переключиться на любой тон в обширном своем диапазоне. Молча я покосился на другие двери. Конечно, мы уложили лишь треть… жрецов, апостолов?.. а ведь остались еще восемь. Включая тех недозрелых, что припустили за мной, точно шавки за удирающим котярой. Может, я и впрямь перемудрил. С другой стороны, уж лучше долбать взрослых, чем мальцов.

– И потом, ты поторопился, – заметил хозяин. – Нормальный герой должен возникать в последний момент, in the very nick of time! А до полуночи еще сколько? И спасаемая еще не готова. Ну как теперь нагнетать драматизм?

– Ну, извини, – ответил я, слегка растерявшись. – Кто же знал, что твои Горынычи так лопухнутся? Я отводил на них больше времени.

Калида вздохнул, будто подыгрывая мне, и посетовал:

– Всё, буквально всё приходится делать самому!.. А ты, Родик, не слишком с ними церемонился. И на кодекс наплевал, да?

– Какой кодекс, Игорек, о чем ты? – Я даже рукой на него махнул. – Да разве это люди? Всё, что было в них человеческого, ты же к себе перетянул, так?

– Уже заминировал их? – Он покачал головой, то ли укоряя, то ли одобряя. – И не дрогнет рука?

– А как думаешь?

– По-твоему, они для меня такая ценность?

– Не абсолютная, но для торга сгодятся. Пока еще подрастут новые!.. Какая ж ты гнида, Игорек, – прибавил я. – Сам-то не желаешь пачкаться в мерзости, потребляешь рафинированный продукт.

– Н-да, массовки тут не хватает, – вдруг сказал Калида, – пустоты нечем заполнять. И своих клуш я разогнал, – прибавил, будто жалуясь. – Пусть уж сидят в своем курятнике, исполняют доступную функцию. А я – здесь, – огляделся с удовлетворением. – Где храм, там и звонница, верно? Вот угляжу, где неладно, да как вдарю в набат!

Скосив глаза на колокол, я разобрал в рельефе, покрывавшем его сплошь, замысловатые сплетения девчоночьих тел, меж которых, впрочем, мелькали мальчишеские. (Вот как, у нас новые мотивы?) А колокольному языку придали вид гигантского детородника. Пожалуй, таким набатом достучишься… до самого святого.

– Знаешь, Род, каково это, – опять сменил тему Калида, – каждый день умирать с рассветом, а воскресать после заката? Конечно, впечатления копятся, копятся… да что толку, что может этот дурак? Потому и движется мой сюжетец через пень-колоду. Еженощно приходится плести его наново, а персонажи расползаются, вытворяют чего хотят. А ведь какой коллектив меня составляет, сколько народу уже влилось!..

– А ноль сколько ни складывай, на единицу не наскребешь, – сказал я. – Ну не дал Бог таланта!

– Лучше быть дураком, а? – усмехнулся Калида. – И заблуждаться на свой счет. Беда с этим умом!.. По-твоему, что тут? – спросил он, показывая пакетик с плотно уложенными плодами, сморщенными и темными. – Думаешь, сушеные бананы? – И захихикал ликующе: – Точно, они и есть! – Затем посуровел. – Странно, что я не заделался серийщиком. В детстве меня столько изводили насмешками – такие, как ты: поджарые, спортивные, рослые, – что вполне мог начать убивать.

– Не проще было похудеть?

– Проще-то как раз крушить зеркала! – хмыкнул он.

– Вот так, да? – спросил я, стреляя из «гюрзы» сперва в один экран, затем во второй. Третий, перед которым расселся хозяин, пока оставил – для освещения. А на месте первых двух взамен ошеломляющих просторов проступили глухие ниши, сгустилась уродливая тень.