Владимир Романенко - Год белой кометы

Дорогой читатель!

События этой повести, в действительности полностью вымышленные, как вымышлены ее герои, место действия и весь сюжет. Здесь нет также отрицательных образов в их классическом понимании — просто все действующие лица по-разному понимают мир в котором они живут. Конечно, кому-то может показаться, что в повести имеются аналогии с действительностью и реально существующими людьми. Если это так, то речь может идти только о чистой случайности — никого среди живущих рядом со мной я не имел в виду. Что же тогда правда?

Правда — это дух той прекрасной эпохи, в которой все мы были романтиками и умели мечтать.

Правда в том, что эта эпоха породила людей, способных жить и работать не только для себя.

Правда в том, что для этих людей личные блага, деньги и должности не были главным в их жизни.

Правда в том, что эти люди, так же как и все другие, знали и любовь, и радости жизни, и огорчения, растили детей, встречались и расставались на жизненных дорогах, стараясь сохранить при этом благородство поступков и мыслей.

Правда в том, что эти люди были и есть.

Им, продолжающим жить и работать рядом со мной, я посвящаю эту повесть.

…Маленький, едва видимый штришок на снимке, Максим Петрович заметил почти сразу. В звездном поле, на которое он навелся в прошедшую ночь, было совсем немного объектов, и этот, новый, сразу же обратил на себя внимание. «Дефект, — подумал Максим Петрович, — однако проверить стоит…»

На Астростанции Максим Петрович бывал не так часто, как ему этого хотелось. Но телескоп был всего один, а на наблюдения рассчитывали очень многие. И хотя доктору Кирилову почти никогда не отказывали в предоставлении наблюдательного времени, зная весомость результатов его работы, сам он понимал, что есть еще его коллеги и их весьма разнообразные научные интересы. Наблюдать Максим Петрович любил. Он зримо представлял себе удаленные на сотни световых лет, пульсирующие, как живые сердца, звезды, почти физически ощущал, как их свет падает на зеркальную ладонь телескопа, как телескоп собирает редкие световые частицы в яркие звездные зайчики, как потом эти светлые пятнышки превращаются в электрические импульсы, которые пробегают по тонким электронным нервам компьютеров и, наконец, приходят к нему ясной и яркой картинкой — маленьким кусочком небесной карты.

Спустившись после ночной вахты вниз, в поселок, Максим Петрович послал короткий телекс директору института, потом направился в гостиницу. Он вошел в номер, устало сел на стул, сразу почувствовал, как навалившаяся усталость начинает медленно и упрямо закрывать веки. Кирилов снял ботинки, не раздеваясь лег на кровать, укрылся шерстяным одеялом, но заснуть сразу почему-то не мог. Перед глазами снова, уже в который раз, возникло лицо директора, его тяжелые роговые очки, и опять беспокойный его голос повторял и повторял: «Прошу тебя, Максим, подумай…» Перед самым отъездом на Астростанцию директор вызвал Кирилова к себе и после обычных вопросов о здоровье и делах заговорил о главном:

— Понимаешь, Максим, очень тяжелая ситуация на станции. Что-то у них там не ладится: слишком часто в последнее время стал останавливаться телескоп, много технических потерь времени. Прежний начальник станции, ты знаешь, ушел, а отдавать все хозяйство в руки случайного человека мне не хочется. Я начинаю думать, что по-настоящему поставить работу там может только астроном. Причем хорошего профессионального уровня.

— Я догадываюсь, что ты имеешь в виду, — сказал Кирилов, но ты пойми и меня. Чтобы нормально поставить дело на станции, надо там жить. А моя лаборатория? А монография? В конце концов, есть и личные проблемы…

— Лаборатории уже, по существу, нет… Ты это знаешь не хуже меня, а Гривцовым руководить не надо. Кстати, все резервы времени на телескопе сможешь использовать по своему усмотрению.

Директор задумался, потом посмотрел прямо в глаза Кирилову.

— И личные твои проблемы я знаю. Здесь ты их не решишь, только там.

Он остановился у окна, глядя куда-то через морозное стекло.

— Там. Поэтому прошу тебя, Максим, подумай.

Кирилов был знаком с директором очень давно. Когда Максим Петрович учился на третьем курсе университета, Вадим Сергеевич Гребков уже заканчивал аспирантуру. Потом, через два года после учебы, в аспирантуре остался и Кирилов, а молодой кандидат наук Гребков стал его руководителем. За время совместной работы они сблизились, и, может быть, их можно было бы назвать друзьями, если бы между ними порой не случались размолвки, связанные скорее не с личностными взаимными претензиями, а со сложностями взаимоотношений в институте вообще.

Эти отношения иногда сглаживались, иногда снова обострялись, на них наслаивались противоречия, которые возникали из-за слишком большой разницы интересов научных лабораторий, групп, отдельных сотрудников, которым, в конце концов, приходилось делить всего один телескоп и один не очень богатый бюджет Института астрофизики. Профессия астронома никогда и нигде не была массовой, как, например, профессия токаря или каменщика, поэтому в Институте работали, как правило, помногу лет, поскольку уход из него означал практически полный выход из астрономической науки вообще. И в течение этих многих лет постепенно множились ссоры, размолвки, к ним добавлялись неосторожные критические выступления на семинарах и советах, складываясь в тяжелый груз, который не давал порой решать многие общие проблемы.

Гребков был по натуре человеком вполне добродушным и старался не вступать ни с кем в конфликты, а тем более в ссоры, если на то не было острой необходимости. Наоборот, он часто старался примирить поссорившихся коллег, найти общий интерес в решении, казалось бы, совершенно противоположных задач. Он был директором уже около пяти лет, и выбрали его отнюдь не случайно: зная сильные и слабые качества своих сотрудников, он всячески старался их поддерживать там, где успех в работе был наиболее вероятен.

За неделю до отъезда на наблюдения Кирилов зашел к нему в кабинет по срочному делу и почувствовал, что Гребков чем-то сильно расстроен. Над столом директора запах сигаретного дыма смешался с едва уловимым духом валериановых капель.

— Что стряслось? — спросил Кирилов.

Гребков посмотрел на него немного грустными глазами, секунду помолчав, заговорил медленно, как бы подбирая слова:

— Знаешь, Максим, что самое трудное в моей работе? Уберечь человека от дела, которое он заведомо не потянет, но так, чтобы его не обидеть… Вот только что здесь сидел Катышев. Ты знаешь, в общем, неглупый парень, но не практик. Теоретик до мозга костей!