Юрий Слобода - Потом пришли буржуины

– Это ж голландский картофель, ценится, как трюфеля.

Пипыч недоуменно зачерпнул и высыпал на ладонь рассыпчатые картофельные шарики, дробные, как горох.

– Одуренная чепуха…

– Приобрёл, по случаю. Товар нормальный.

Дядя Алёкся сам подозрительно рассматривал свою находку. Пипыч недоверчиво перебирал мелкие жёлтые клубни.

– Отлетит, аж бегом, – успокоил дядя Алёкся, потирая красные лапы.

– Чудный картофель. Выпуливайся с товаром.

Пипыч угрюмо нахлобучивал на спину чувал, как верблюд порочный горб, доставшийся по наследству. И шагнул в черную пустоту ночи, гадко сплюнув липким плевком в паутину. Безработный паучок радостно ломанул навстречу болтающейся гуманитарной помощи, доставшейся на шару.

А Пипыч уже шлёпал по улице на ближайший огонёк.

Детство баловало его ленивой роскошью. Из изысканного сервиса вундеркинда он выковыривал свою изюминку.

Отца его знали и уважали. Старый Изумруд вылепливал слепыми пальцами авторитет чудотворца.

За чудеса платили крохи, выжимая из скупости капли. Вся жизнь его протекла сквозь горбатые пальцы, батрачившие на «бедных» толстосумов. Но он её не жалел, раздавая талант близким и незнакомым, детям и просто людям, всем, кому служил верой и правдой.

Выращенный талант, как зерно надежды, он вкладывал в младшего сына. Позднего, доморощенного, с нежной тепличной кожей. Чувствуя слепым зрением, как превращается одомашненный кукушонок с жирными крылышками из нежного стебелька мимозы в бесформенное нутро с именем, прилипшим из блатной подворотни – Пипыч. Похожим на раздавленную клизму.

Когда повзрослевшая дочь выпорхнула в замужество, супруга покинула незрячего инвалида вместе с гениальным отпрыском. Фундаментальное творение слепого зодчего дало первую невидимую трещину. И побежала она, паутиной оплетая дом. Высасывая творчество мастера отовсюду, как раковая болезнь, оставляя скелет рухляди.

Первая молодость Пипыча не была безысходна. Гениальные гены отца ворочались под рёбрами. Пинками побуждая к созидательной конструкции хитрую мозговую извилину.

Пипыч, вышколенный подворотней, степенно превращался в пижона уголовного колледжа, проявляя криминальный талант, не размениваясь по мелочам. Начал он с хрустящей купюры с изображением вождя, достоинством в сто советских рублей.

Из шуршащей груды купюр папаши он собрал одну неподдельно новенькую. С изобретательным хирургическим мастерством разрезая тонкими полосочками и склеивая с последовательным совершенством. Звенящее лезвие скальпеля производило 68 надрезов. Из сотни сторублёвых купюр получалось – сто два денежного знака. Две сторублёвки его, Пипыча! Будто свеженапечатанные они были без видимых изъянов, сохраняя все прежние достоинства, изумляя невооруженный глаз и чувствительный пальчик продавца. Сотки с хрустом отлетали. Маэстро-младший принялся за работу, продолжая опасный опыт, как Нобель над гремучим газом, изобретая динамит.

И оно разорвалось. Бабахнув Пипычу семь лет с конфискацией.

Связи расторопной мамаши, сбережения старого Изумруда и «психически неполноценное здоровье» криминального вундеркинда, которое сфабриковали Пипычу, свели срок до четырехлетнего минимума.

Вышел Пипыч через два года, зашуганный и мрачный. Усердный талант свой навсегда закопав возле мусорной параши, и на могилу помочился. И улизнув по болезни от армейской службы, принял должность отставного коменданта особнячка папани.

Тут и вынырнул старый кореш из глубины детства. С которым они встретились по нечаянной случайности судьбы, как дальние родственники, за железными воротами закона.

Умершего папашу ему безнадежно заменил дядя Алёкся. Примазавшись в крестные отцы уголовного гения. Время снова попустило вожжи. Пипычу удалось отыграть загубленный талант в карты. Но жизнь опять врезала ему локтем в сопатку. И он притих, скатившись до мелких самогонных шулерств. В чём снова проявлял гениальность бакалавра шарлатанства из знатной подворотни.

Тихая ночь оказалась злобной, как шавка, цапнувшая из переулков темноты. Пипыча гнали отовсюду с попрошайным мешком. Он тупо волочил его за собой, как нализавшийся вурдалак грыжу.

И лишь под утро чудная девушка Куличка, сексуально разжалобившись, приголубила его мутными остатками браги. Пипыч нудно изливал горькую гнусность жизни, нализавшись её липкого тела, запивая густо-кофейным жмыхом вонючего пойла. Но, малость протрезвевший подозрительный сожитель шустрой барышни, любезно угостил его дрыном по рёбрам, поймав у секретного бидона с брагой в кладовой. Радушной хозяйке пришлось потурить бухого героя-любовника.

Свежее солнце спелыми ядреными утренними лучами разъедало глаза.

Раскачиваясь, как пьяный вампир, насосавшись смертельной трупной дозы, он возник перед дядей Алёксей, приветствуя светской наглостью шальных кроличьих глаз. Ноги и сознание отказывали ему.

Медная морда дяди Алёкси закипала, как чайник.

– Где чемергез?

Пипыч преданно замычал.

– Самогон где, мелкая сволочь?!

– Всё алес-гут… – последнее, что простонал он, выдавливая нечленораздельное жидкое оскорбление…

– Не гони беса… Алёкся…

И завалился на приёмного родственника. Изнервничавший дядя Алёкся напрасно хлестал его измочаленной бамбуковой тростью, как мухобойкой. Она отскакивала от деревянного тела, как каучуковая дубинка. Андрей отстранил его от экзекуции. Констатировав летальный исход от смертельной дозы жизни.

Сын гениального Изумруда скончался, не приходя к сознательной трезвости. Игнорируя белый свет циничной улыбкой, запечатавшей синие губы.

Одинокая траурная лента, вплетённая в прощальный могильный венок, трепыхалась, как обрывок с бескозырки вольного пирата беспечно «чудной» судьбы… Скупая прозаичная эпитафия – «Игорьку от сестры» – открыла его имя, вытащив из мусора, посмертно.

Дядя Алёкся заливал стеклянные глаза горючей слезой. И после сжатых похорон растворился, как демонический дух – хранитель потухшего самогонного очага.

Что адские муки, которыми стращают религиозно больные старушки, против кромешной жизни? Райское похмелье.

Но и в пекло заберется запойная рыжая субстанция забулдыжного родственника, как трутень в медовый улей, налакаться огненной смолы от пуза. И там найдет упоение.

Пугает сатана, нализавшегося до чертиков, ужасом белой горячки, как младенца. А самого его, должно быть, раздирает в бреду вечная галлюцинация – кошмар человеческой жизни. А белые херувимы в пернатых халатах натягивают смирение на него.

Спокойное лето накрывало чистой простынёй небо, где могла бы отдохнуть уставшая душа, парящая в облаках. Первая жара слизывала с асфальта горячее тепло, дымила прозрачным воздухом. Солнце размазывало по стёклам лучи, художничая зеркальной кистью. Ухоженный кот, на чужом подоконнике, сонно пускал пыль в глаза воробьям, лоснясь сытой плюшевой шерстью. Пёстрая улица встречала и провожала серьезно глупеющих прохожих.