Извас Фрай - Мы остаёмся жить

Когда мы вернулись к Майдану Незалежности, меня накрыла новая волна воспоминаний. В былые годы, все самые большие концерты, всё самое лучшее и важнее – происходило здесь. Сюда стремились попасть все из самых дальних уголков этой страны. А теперь: здесь только молчание, памятники мёртвым революциям и пустые надежды.

Столица полна памятников нашей великой и ужасной истории. Но стольких людей – уже не спасти; и не стоит беспокоиться о них. Думать стоит только о живых.

– Ты помнишь этот город во время прошлой войны? – неожиданно спросила она, – та заварушка уже давно кончилась; но ты ведь был ещё тогда здесь, раз говоришь, что прожил уже почти три тысячи лет?

– Это была не война, – покачал головой, – это было безумие.

– И всё-таки, расскажи о ней.

– Я ещё не дошел до этой части своего рассказа.

– Ну, хоть коротко.

– Хорошо, – сказала я и почесал подбородок, – Представь, что у меня в руке кубик. Ты не видишь того, что находится внутри; но есть люди, которые просто знают, что там. Они не говорят откуда – а если говорят, то часто лгут. Так вот: в одно ухо тебе шепчут одно; а в другое – совсем иное. А у тебя в голове может быть своё мнение – третье. Но на то, что происходит внутри самого кубика – это никак повлиять не может. А узнать, что там, наконец, происходит – можно только разбив его. Но это невозможно. Ты можешь просто выбрать одну из существующих гипотез – но наверняка среди них нет ни одной правдивой. Вот почему я не люблю говорить об этом.

Я говорю ей все эти странные и грустные слова; и почему-то добавляю:

– Но для нас – это совершенно неважно. Для нас – значение имеет лишь собственное будущее – единственное, о чём имеет смысл думать всерьёз.

Мы проходим мимо Контрактовой Площади.

– Эти мысли могут прийти к тебе, когда ты с чашкой полуночного кофе станешь в сотый раз пролистывать свою однообразную ленту в телефоне; или читать книгу; или ехать в переполненном вагоне поезда, вдыхая запах, от которого начинаешь жалеть, что у тебя не заложен нос. Эти мысли догоняют тебя, как бы быстро ты ни бежал. Они могут застать тебя при исполнении самых обыденных и рутинных дел. Но так или иначе: они приходят всегда и ко всем – это знали люди, которые жили ещё три тысячи лет назад. Эти мысли могут прийти к тебе, когда ты шестнадцатилетняя или шестидесятилетняя. Они – чудовищны и прекрасны. Они заставляют тебя смеяться сегодня; но завтра – уже плакать. Но благодаря ним ты знаешь точно, что жива.

Эти мысли…

Проходит полчаса.

– И чего ты снова улыбаешься? – слышу я голос, будто издалека.

– Да так: задумался.

– О чём?

– О будущем, конечно.

Мы свернули вправо; дом за домом, улица за улицей – нам открывался город. Мы остались совершенно одни. Я заразил её своими думами о грядущем; но своё прошлое мы вспоминали вместе. Это было не очень приятно. На той позабытой территории лежала лишь давно умершая любовь. Вернуть её к жизни было невозможно. Нет, и думать даже здесь не над чем. И эти одинокие мысли на пару – напоминали мне город, по которому мы всё идём и идём, и не видим ему конца.

– Ты веришь в ту историю, которую я тебе рассказал этой ночью?

– Разве тебя это волнует?!

– Иначе окажется, что вся моя жизнь – это просто выдумка.

– А ты попробуй самому себе доказать обратное.

Она улыбнулась.

– Забей, ладно? Ты позвал меня в это путешествие и мне нравится здесь. А ещё: мне просто нравится тебя слушать. Хорошая история. Жду продолжения.

– Я это делаю не только для того, чтобы она тебе просто нравилась.

– Пока что у тебя хорошо получается только это – хорошо рассказывать, – она похлопала меня по плечу, – надеюсь, твоя следующая история окажется убедительнее. Давай купим кофе в этом киоске и сядем вон там – оттуда открывается хороший вид на закат.

Что и говорить: так мы и поступили. Сели; и она спросила:

– Ну и в какую эпоху мы отправимся сейчас?

Мы – путешествуем постоянно, каждую секунду; и не важно: по лабиринтам планеты Земля или в глубинах собственного сознания, своих судеб.

Нам обоим – это известно. И мы – отправляемся в путь.

Она купила кофе латте, а я эспрессо. Мы сели, смотрели на умирающее солнце. И в этот момент я продолжаю свою историю.

Начнём с того, что смысла у жизни – нет; и нечего даже его искать. Проблема в том, что узнав эту правду с утра – к вечеру, как говорят, можно и умереть. А раз так – значит всё дозволено.

В то время: мы были сыновьями своей родины. Это не мы должны были спрашивать вас, потомки: «Что вы сделали с нашей страной?», а вы нас: «Почему вы сделали нас такими? Зачем родили в мире рабов тех, кто больше всего на свете жаждет свободы?!». Мы – не желали мириться со своей проклятой и нелепой судьбой; потому и встали на баррикады и шли со штыками против пушек. Мы хотели, чтобы наши дети родились в свободном мире – не том, в который пришли мы. Это – была настоящая школа ненависти и огня. И я – учился жить заново, в новом для всего мира времени.

Но будем говорить обо всём по порядку.

План всеобщего кретинизма – действовал безотказно. И сотни тысяч людей по всей Франции уже устали ждать, пока придёт кто-нибудь и избавит их от тиранов, варваров и беспощадных убийц, закрывшими двери своих роскошных дворцов перед гибнущими толпами; поэтому, они взяли оружие в свои руки. Когда революция свершилась – самое трудное только начиналось. Парижу нужны были герои, которые не дали бы ему вернуться к той рабской жизни, против которой он восстал.

В день, когда это произошло: все в городе стояли как на иголках; и почти никто не знал, что творится вокруг.

Но ясно было одно: власти отныне боятся нас – простых людей. Они бояться того, что мы можем сделать. И они отправили армию сражаться против собственных граждан – против тех, кого однажды поклялись защищать.

Я не видел, как всё это происходило; но слышал, как люди кричали и пели гимны, когда солдаты присоединились к народу и взяли в плен генералов-живодёров. Быстрее ветра дух восстания разнёсся по городу от бедных рабочих кварталов до самого Нотр-Дама на острове Сите. Я шел по улице и видел столько радостных лиц, когда преступное правительство было свергнуто и на его месте – родилось новое, где, прежде всего, власть имел народ.

Двадцать два года назад уже происходило нечто подобное; и я заранее мог себе представить, чем это закончится. По крайне мере, мне так казалось. Двадцать два года назад – улицы покрыты были трупами и по их телам маршем прошлись полки убийц. Но теперь, народ казался сильнее, чем прежде. И я, вместе со всеми – поверил в тот дух, которых пахнул свободой и новой, лучшей жизнью.

Это было похоже на праздник, который длится и день, и ночь; и на котором каждый отныне волен делать всё, что хочет. Каждый может осудить буржуа, если тот вёл себя несправедливо. Нам было всё равно, что в девятнадцати километрах от нас – в Версале – армия тиранов готовится покорить самый свободный город на Земле. Мы были готовы принять этот бой.