Извас Фрай - Мы остаёмся жить

– Мне уже неделю, как не поступают заказы, – жаловалась владелица ателье, – мне нечем платить своим работницам. Совсем нечем.

– Пусть продаёт свои драгоценности, проклятая буржуйка, – сказала одна из портних, – три дня назад наши отважные солдаты казнили двух генералов-душегубов и показали всем господам, на что мы способны. Они умерли, потому что страдал народ. Но больше – мы не будем мириться с несправедливостью. Настало время перемен, правда, месьё?! Да, девочки?!

– Да!

И нам с Марией ничего не оставалось, кроме как идти дальше. Она, которая совсем недавно танцевала от счастья, теперь чуть не рыдала. Я старался успокоить её, напевая полушепотом какие-то старинные французские мелодии.

Наконец, мы добрались до многоэтажного дома, где жил Жорж и поднялись к его квартире на втором этаже.

– Безумие, – сказал он, как только мы вошли внутрь, – на улицах творится абсолютное безумие.

– Наконец жить стало интереснее, – неудачно попробовал я пошутить, но меня уже никто не слушал.

Жорж, видимо, ожидал увидеть меня одного. Прямо с порога, Мария выкрикнула его имя и направилась к нему. Молодой гвардеец не двигался с места, пока весь мир ему не заменила его единственная спутница на жизненном пути. Они обняли друг друга и забыли о том, что я стою рядом. Мне, как скромному гостю, ничего не оставалось, кроме как тактично оставить их наедине друг с другом. Будь я моложе хоть на пару столетий – я бы, наверное, завидно поглядывал на них со стороны. Но мне уже даже этого не хотелось. Я мог только отчаянно ждать, пока судьба подарит мне шанс на спасение.

Не знаю, какое такое безумие Жорж увидел на улице. Я подошел к маленькому окну в соседней комнате, служившей для Жоржа чем-то вроде кухни, туалета и гардероба. Мимо проносились люди – кто бегом, а кто упорно делая вид, что ему некуда торопиться. Мне чем-то нужно было занять время – домой я в любом случае не торопился.

Пока двое любовники по соседству забыли обо всём, через дорогу все окна были уже заколочены досками. Не многие в Париже действительно понимали, что происходит вокруг – они старались жить мирно, вели себя так, будто ничего не произошло. Но тем временем внутри каждого из них прорастало зерно того самого безумия, про которое говорил Жорж. Если на улице всё слишком спокойно в далеко неспокойные времена – то самое страшное ещё только впереди.

Пока я смотрю в окно, я улыбаюсь. Нет, не из-за криков и стонов любовников из соседней комнаты – их я как раз стараюсь не замечать. Я думаю о том, что настанет день – и все наши усилия откликнутся в сознании сотен миллионов людей по всему миру; и именно им придётся продолжить наше дело – взять инициативу на себя и брать с нас пример.

Даже сокрушительные поражения – всегда приводили к изменениям, ради которых стоило идти до конца.

Я долго мог ещё вдохновляться этими мыслями. Но один человек из толпы, который не прошел мимо и остановился прямо напротив моего окна – заставил меня резко переключиться на другую тональность. Я не стал терять времени и осторожно вылез из окна, спрыгнув вниз на землю со второго этажа. Этому особому человеку пришлось аж оторопеть от неожиданности, когда я спустя всего секунду уже крепко сжимал того в объятиях.

– Ну и день сегодня задался! Столько знакомых лиц. А ты-то какими судьбами здесь?

Я щедро дал ему три секунды прийти в себя после встречи со мной.

– Поверь, тебя я рад видеть не меньше. Но это ведь не повод ломать мне все рёбра! Да чтоб ты знал: я был здесь с самых первых дней восстания – я сам был одним из тех героев, которые схватили генералов-преступников. Ты знал, что они отдали приказ стрелять в женщин и детей?! Надеюсь, оба они сейчас горят в Аду.

Всё это он сказал на немецком – языке, которому как можно реже стоило звучать на этих улицах. Польский генерала Домбровский – ещё куда ни шло; но вот немецкий, когда со дня позорной капитуляции Франции в войне с Пруссией не прошло и года… Впрочем, я никогда не сомневался в безрассудстве Фридриха – хорошо хоть его не хватило на участие в лихой франко-прусской войне.

– Перестань. Говори на французском, если тебе дороги целые руки и ноги. Забыл, куда попал.

– Не дрейфь, дружок, – с пафосом просвистел он на местном наречии, – этот язык – мой второй родной. Но мы с тобой – немцы – можем, где угодно говорить на своём языке.

Да, для Домбровского я поляк, а для Фридриха немец; для Жоржа и Марии я, конечно же, француз. Слишком сложно будет объяснить им все тонкости моей проблемы с самоидентификацией.

Фридрих тем временем осмотрел меня с головы до ног:

– А ты нисколько не изменился – за столько лет-то.

– Молодой дух – не стареет никогда.

Я улыбнулся и покачал головой:

– Куда ни погляди: в Париже кругом одни приезжие и иностранцы, будто для них был построен этот великий город и именно им выбирать его судьбу. Именно нам с тобой – и не важно, на каком языке мы будем это делать.

По необъяснимым причинам мы засмеялись друг для друга и натянули на себя улыбки, обращаясь ими к Парижу и ко всему миру в целом.

– Пойдём, я покажу тебе одну кофейню, – сказал ему я и добавил, – впрочем, ты и так, наверное, знаешь, про что я. Все якобинцы, анархисты и противники власти с шестьдесят восьмого года встречаются и проводят свои собрания именно там.

Кофейня «Утомлённое солнце» – мы оба прекрасно знали, что означают эти слова.

– Да что ты…

– Ты обязательно должен её увидеть.

Кофейня находилась на несколько улиц левее от Латинского квартала – совсем неподалёку от богатых районов, но и не отдаляясь от бедных.

В былые времена художники и ораторы могли встречаться здесь и обсуждать последние новости, свободно высказывать своё мнение и не опасаться жандармов, в любой миг грозивших вломиться в эти двери. В те прекрасные месяцы кофейня была главным храмом и штаб-квартирой подпольной оппозиции. Но теперь, когда давняя мечта о новой революции свершилась, почти все завсегдатаи кофейни переехали в городскую мэрию и их места заняли пьяницы и гуляки.

Несмотря ни на что, народу в кофейне было больше, чем когда-либо; хозяин и несколько официантов едва успевали разносить заказы. И если раньше здесь было шумно, то теперь – гам стоял такой, что невозможно было услышать даже собственные мысли.

– Что-то это не похоже на место, где зародилась революция, – сказал Фридрих, когда мы зашли внутрь, – но мне нравится.

Он снял шляпу и закричал на всю кофейню:

– Товарищи, да здравствует Коммуна.

– Да здравствует Коммуна! – раздался крик в ответ.

– Здесь всё слишком изменилось. Прошло всего несколько часов.

– Давай лучше покурим на крыльце – внутри нам всё равно протолкнуться не дадут.