Алексей Резник - Стеклянная любовь. Книга первая

– Странно это все как-то звучит! – так же задумчиво произнес Слава и даже недоуменно пожал плечами: – Ладно – приеду, здесь, в общем-то, все равно делать нечего. Разве что водки с тобой за День Рождения выпить! Ты, кстати, привез?!

– Привез, привез! – успокоил его Задира и оба приятеля, весело рассмеявшись, заговорщически перемигнулись и звонко ударили друг друга в воздухе ладонью о ладонь.

Возле машины, там, где образовалась небольшая очередь за квасом, раздался дикий протяжный вопль Хаймангулова. И Богатуров, и Задира – оба, едва не подпрыгнули от неожиданности и, повернувшись к грузовику, увидели блаженно и недоверчиво, подозрительно широко, улыбавшегося Юру с наполовину опустевшим ковшиком в правой руке.

– … Етит твою мать, Васильич!!! – продолжал восторженно и, Слава мог бы поклясться, если бы не недавно происшедший между ними разговор на антиалкогольную тему, что – нетрезво, реветь Хаймангулов: – Ну удружил, ну удружил!!! – и теперь уже точно – пьяно захохотав, Юра поднял ковшик, запрокинул голову и большими булькающими глотками допил его вторую половину.

Отдав ковшик понимающе улыбавшемуся бригадиру Музюкину со словами:

– Валерка – много этого «кваса» не пей, а особенно бригаде не давай! – развеселившийся Юра нетвердой походкой пошагал к недоуменно смотревшим на него студентам-философам.

– Брага это, Славка, брага, а не квас сроду! И-э-э-х-х, раскодировали, сволочи!!! – Юра бешено захохотал, согнувшись пополам, не в силах справиться с приступом бессмысленного пьяного веселья.

– Юра-а – да как же так ты неосторожно-то!.. – полный неподдельного сочувствия голос Богатурова прозвучал резким диссонансом на фоне поднявшегося всеобщего смеха.

Не смеялся еще один только Васильич, озадаченно чесавший лысоватое темя и в тупом недоумении глядевший на злополучную флягу. А Слава не понял – почему так огорчился за Хаймангулова, и, даже, не просто огорчился, а – испугался, как будто на его глазах только что произошла какая-то непоправимая беда. И, в отличии от остальных археологов-практикантов он не притронулся, то ли – к квасу, то ли – к браге, и вторая половина дня прошла для него под сильным негативным впечатлением непоправимости неприятности, происшедшей с незадачливым старым другом-скульптором. Возможно, что сюда еще примешалось легкое, не совсем объяснимое, беспокойство, напрямую связанное с неожиданной просьбой его научного руководителя, заведующего кафедрой «Неординарной философии», кандидата философских наук Владимира Николаевича Боброва.

Вечером, правда, Слава выпил «от души» водки под маринованные грибочки и копченую колбаску, вместе с водкой привезенные Олегом.

Палаточный лагерь практикантов был разбит в тенистом березовом колке, незаметно спускавшемся по пологому склону к глубокому извилистому оврагу, сырое дно которого поросло непроходимыми зарослями различных видов мелких кустарников и, в свою очередь не менее незаметно, чем березовый колок, полого спускалось к берегу великой евразийской реки, через несколько тысяч километров от этого места впадавшей в Северный Ледовитый Океан. Большая полосатая палатка волонтеров, грубого, но надежного отечественного производства предусмотрительно была установлена Хаймангуловым и двумя студентами-философами возле самого края лагеря, дабы звуки теоретически очень даже возможных «взрослых» пьянок не тревожили ночной сон несовершеннолетних археологов-практикантов. Вот пьянка и состоялась, причем именинник пригласил отпраздновать знаменательную дату трех наиболее «продвинутых» практиканток из числа студенток-очниц.

Вечер получился замечательным и добавить тут, просто, было нечего. Посреди палатки приглашенные девчонки расстелили более или менее чистую клеенчатую скатерку, аккуратно разложили по тарелкам имевшуюся в наличии закуску, в высоком пластмассовом стаканчике точно посреди клеенки установили новую парафиновую свечу – то есть, как могли, создали некое подобие домашнего уюта. Поначалу немного мешали комары, но после двух-трех стопок водки, на них перестали обращать внимание.

Алкогольная эйфория идеально совместившаяся с неверным светом периодически мигавшей свечи превратила банальные внутренности брезентовой палатки в древний языческий храм, чей таинственный мрак слабо разгонялся огнями масляных светильников и их неверные оранжевые блики придавали обыкновенным подвыпившим студенткам истфака некоторое сходство с жрицами этого самого храма – храма древнегреческой богини любви и красоты Афродиты, как начал надеяться любивший творчески и образно мыслить захмелевший Богатуров.

Через какое-то время ему начало серьезно казаться, что он пламенно влюбился в высокую полноватую Люсю, с самого начала посиделок почему-то явно удивленно таращившую на него, слегка выпученные от природы, как будто вечно изумленные красоте и загадочности земного мира, большие воловьи глаза, на блестящей поверхности которых пламя свечи отражалось двумя дрожащими золотистыми точками. Славе льстило внимание Люси, а глаза ее казались ему очень красивыми. Он говорил ей какие-то комплименты – длинные и не совсем понятные из-за характерного философского уклона, периодически нащупывал в полумраке ее теплую кисть, обтянутую нежной девичьей кожей, сначала настороженно напрягавшуюся, а затем безвольно обмякавшую при его прикосновении. Вскоре она как-то незаметно оказалась совсем рядом с ним, и он никого уже не стесняясь, нежно и крепко обнимал захмелевшую Люсю за полные теплые плечи, иногда спорадически тесно прижимая ее к себе и в такие моменты она тихо бессмысленно смеялась, ничуть не противясь его кратковременным неуклюжим объятиям.

Беспрестанно пьяно хохотал и «буровил» всякую «ахинею» Юра Хаймангулов. Что-то «особенное» все пытался объяснить Славе опьяневший сильнее остальных сам именинник, Задира, несколько раз, бессвязно, безнадежно путано и, вне всякой логики, без конца упоминая фамилию заведующего кафедры «русского языка и литературы» университета, Морозова.

Потом Славе сделалось плохо, как-то, не помня – как, они вместе с Люсей очутились под кронами берез, ласкаемые объятиями теплой, словно парное молоко, июльской ночи. Они долго и жадно целовались, причем Слава постоянно клятвенно обещал ей, что не бросит ее ни при каких обстоятельствах и не «соблазнят его никакие красавицы!», и «пусть все в лагере говорят, что глаза у Люськи, как у коровы, для меня твои глаза – глаза богини красоты!», но, кажется, после этих «дыбильных пьяных» Славиных слов, Люся обиделась, вырвалась из его насильственных пьяных объятий и убежала спать в свою палатку. Слава зло сплюнул ей вслед и почти сразу уснул-«вырубился» здесь же под березами, благо, что ночь, как уже указывалось выше, выдалась теплее парного молока. Перед тем, как «отключиться», Славе бросилась в глаза крохотная золотая точка, стремительно летевшая среди многочисленных звезд по земной орбите. «Оса!», – смутно подумалось Славе, и он уснул крепким пьяным сном, совершенно бескорыстно предоставив всю свою кровь в распоряжение полчищ прожорливых июльских комаров.