Стивен Кинг - Танец смерти (Мрачный танец)

Даже в «Ночи живых мертвецов» есть аспект техноужаса — факт, о котором обычно забывают, когда видят, как зомби движутся к одинокой ферме в Пенсильвании, где окопались «хорошие парни». Поглощенные ужасом зрители упускают из виду, что на самом деле ничего сверхъестественного в этих ходячих мертвецах нет; они встают из могил потому, что космический аппарат, летевший к Венере, подцепил на обратном пути некую оживляющую радиацию. Предполагается, видимо, что обломки этого аппарата растащили на сувениру в Палм-Спрингс или в Форт-Лодердейле.

Присущий подтексту фильмов техноужасов эффект барометра можно увидеть, если сопоставить картины этого рода 50-х, 60-х и 70-х годов. В 50-е годы ужас перед Бомбой и радиоактивными осадками был живым и страшным, он оставил след в детях этого времени, которые хотели быть хорошими, точно так же как депрессия оставила свой след в детях 30-х годов. Новое поколение сейчас это подростки — растет уже не вспоминая о Кубинском кризисе и убийстве Кеннеди в Далласе; оно взращивается на молоке разрядки. Нынешним молодым людям трудно осознать ужас этих событий, но, несомненно, они его осознают, когда наступит пора нового затягивания поясов и растущего напряжения — а она не за горами… и будущие фильмы ужасов вновь окажутся кстати, чтобы придать смутным страхам людей направление и фокус.

Возможно, труднее всего понять ужас тем, чье время прошло; может быть, поэтому родители ругают детей за то, что те боятся привидений и забывают, что сами, когда были детьми, испытывали те же самые страхи (и родители у них были такие же сочувствующие, но ни черта не понимающие). Возможно, поэтому кошмары одного поколения становятся социологией следующего, и даже тем, кто прошел через огонь, трудно припомнить, как сильно он жжется.

Я, например, помню, что в 1968 году, когда мне был двадцать один, тема длинных волос была чрезвычайно неприятной и взрывчатой. Сейчас в это так же трудно поверить, как в то, что люди убивали друг друга из-за разногласий во взглядах на то. Солнце вращается вокруг Земли или наоборот.

В том счастливом 1968 году какой-то строитель выбросил меня из бара «Звездная пыль» в Брюере, штат Мэн. Этот парень был сплошные мускулы; он сказал мне, что я могу вернуться и допить свое пиво, «когда пострижешься, ты, лохматый неряха». Из проезжающих машин (обычно старых, еще с крылышками, и во вмятинах) слышались крики: «Ты парень или девчонка? Не дашь ли головку, милочка? Когда ты в последний раз мылся?» Такие дела, как выражается папа Курт.

Я могу припомнить все это интеллектуально, скорее даже аналитически, как вспоминаю вросшую в края раны повязку после хирургической операции, когда мне было двенадцать лет, — вспоминаю, как ее снимали. Я закричал от боли и потерял сознание. Помню ощущение разрыва, когда повязку стаскивали с новой, здоровой ткани (операцию производила санитарка, которая, по-видимому, не понимала, что делает), помню свой крик и помню обморок. Но вот чего не могу вспомнить, так это самой боли. То же самое с прической, а в более широком смысле — со всеми другими болями, связанными со взрослением во времена напалма и куртки Неру. Я сознательно избегал писать романы, действие которых происходит в 70-е годы, потому что это все равно что срывать хирургическую перевязку, уже очень далекую от меня — как будто это было с другим человеком. Но тем не менее все это было: ненависть, паранойя, страх с обеих сторон — и все это было слишком реально. Тому, кто сомневается в этом, достаточно заново посмотреть квинтэссенцию контркультуры 60-х годов — фильм ужасов «Беспечный ездок» (Easy Rider), в котором Питер Фонда и Деннис Хоппер уносятся от двух краснорожих деревенщин в пикапе, а в это время Роджер Макгинн поет песню Боба Дилана «Все в порядке, мама, это только кровь».

Так же трудно бывает вспомнить страхи, которые пришли к нам в годы расцвета атомной технологии, двадцать пять лет назад. Сама по себе технология была строго аполлониева; аполлониева, как отличный парень Ларри Тэлбот, молящийся на ночь. Атом не был расщеплен бормочущим Колином Клайвом или Борисом Карлоффом в какой-нибудь безумной восточноевропейской лаборатории; это не было сделано с помощью алхимии и лунного света в центре круга, выложенного из рун; сделали это парни в Окридже и Уайт-Сэндз, которые носили твидовые пиджаки и курили «Лаки», парни, которых беспокоила перхоть и псориаз, а также мысли от том, смогут ли они купить новую машину и как избавиться от проклятых сорняков на газоне. Расщепление атома, цепная реакция, открытие двери в новый мир, о которой говорил старый ученый в «Они!», — все это было проделано на сугубо деловой основе.

Люди понимали это и могли с этим жить (научные книги-пятидесятых превозносят мир Дружественного Атома, в котором энергию дают безопасные атомные котлы, а школьники бесплатно получают учебники, выпущенные за счет электрических компаний), но все же подозревали, что на другой стороне монеты — волосатая обезьянья морда, и боялись ее; боялись того, чем может обернуться атом, который по многим технологическим и политическим причинам не во всем поддается контролю. Это ощущение глубокой тревоги мы видим в таких фильмах, как «Начало конца», «Они!», «Тарантул», «Невероятно уменьшающийся человек» (в котором радиация вместе с пестицидами превращает в подлинный ужас жизнь одного человека — Скотта Кэри), «Водородный человек» (The H-Man) и «Четырехмерный человек» (Four-D Man). Пика абсурдности этот цикл достигает в «Ночи зайца» (Night of the Lepus), где миру угрожают шестидесятифутовые зайчики. [130] И множество других, в том числе японского производства, объединенных в качестве первопричины либо долгим воздействием радиации, либо атомным взрывом: «Годзилла» (Godvlla), «Горго» (Gorgo), «Родон» (Rodan), «Мотра» (Mothra) и «Гидра, трехголовое чудовище» (Ghidrah, the Three-Headed Monster). Один раз эта идея использовалась даже для создания комического эффекта, и это было задолго до «Доктора Стрейндяслава» Кубрика — в своеобразном фильме 50-х годов «Атомный ребенок» (The Atomic Kid), в котором снимался Мики Руни — Примеч. автора.

Тревоги, отраженные в фильмах техноужасов 60-х и 70-х годов, менялись вместе с тревогами людей, живших в то время: фильмы о гигантских насекомых уступают место таким, как «Проект Форбина» (компьютерная программа, завоевавшая мир) и «2001» — оба фильма предлагают нам мысль о компьютере в роли бога или даже еще более отвратительную, о компьютере как некоем сатире; она представлена (согласен, нелепо) в фильмах «Демонское отродье» (Demon Seed) и «Сатурн 3» (Saturn 3). Ужас шестидесятых порожден представлением о технологии как осьминоге — возможно, разумном, — который погребает нас заживо в волоките и информационных системах, которые ужасны, когда действуют («Проект Форбина»), но еще ужаснее, когда ломаются. В «Штамме Андромеда», например, небольшой клочок бумаги, застрявший в ударнике телетайпа, не дает звонку сработать, и это (в манере, которую, несомненно, одобрил бы Руб Юлдберг [131] Известный карикатурист и скульптор; прославился рисунками сложных, но бесполезных машин и механизмов. ) едва не приводит к концу света.