Александр Уваров - Бардо дождя

– Данные диспансеризации и сканирования желудочно-кишечного тракта показывают, что токсины достаточно активно действуют на ваш организм и примерно…

На мгновение прикусил губу.

И выдал:

– Да, в общем, теперь уже в любую минуту можно ожидать существенного ухудшения вашего состояния. Ткани кишечника, печени и почек поражены весьма серьёзно… Ударную дозу приняли?

Пожимаю плечами.

– Не считал. Касторовые бобы дёшевы. Даже при моих доходах можно было бы купить. Но – не покупал. Бродил, знаете ли, по заброшенным полям в окрестностях Вишняковского леса… Там, знаете ли, руины одни. Говорят, когда-то это место было обжитым и многолюдным. А теперь вот заросли одни…

Офицер грозит пальцем.

– И чужие земельные участки. Со строениями!

Возражаю:

– Хижины одни. Еду на костре варят! А клещевину разводят на масло. Из него, говорят, какое-то топливо для моноциклов научились делать. А ухаживать за растениями лень, вот и…

Прикладываю ладонь к груди.

– Только воровство мне не шейте! Я бобы честно добыл, на заброшенном участке!

– Щедро насобирали, – выдаёт неприятно заскрипевшим и истончившимся голоском «профессор». – Горстями бобы жрали? Что уж наверняка? Совсем жить невмоготу, терминальный вы наш?

И хлопает в ладоши.

– Это хорошо, это очень хорошо!

А я прошу их:

– Отпустили бы вы меня? Ей-богу, опасности от меня никакой! Отпустили бы сдохнуть, да и дело с концом! Лёг бы на травку где-нибудь в парке, а там…

Офицер снова бросает взгляд на часы.

– И в душ меня зачем-то таскали. А зачем? Будто грязь что-то значит. В моём положении…

– В твоём положении?!

«Профессор» перебивает меня.

И срывается на крик.

– Положении! Болван! Воистину, болван! Хочешь, я расскажу тебе, какое у тебя положение?

О, положение чудесное, комок ты грязи! Твою беременную подругу раскатал по мостовой один важный чиновник. Произошло это четыре месяца назад…

Тошнотная резина подкатывает к горлу. Отступает, гуттаперчевым шариком медленно проползая по пищеводу – от горла к желудку. Задерживается на мгновение. За это мгновение горькая слюна успевает заполнить рот до краёв.

Шарик прыгает вверх. Неожиданно резко.

– …Ты что-то пытался объяснить этому ублюдку? Пытался рассказать ему о его неправоте, духовной деградации, общей толстокожести и моральном помешательстве?

– Поднятым с земли камнем пытался повредить ситикар, – добавил от себя комитетский, сверившись с записями в личном деле (да, теперь я понял, что это именно личное дело и именно моё!). – Дело было возле правительственного квартала, в лесу имени Балчуг-Кемпинского. Заброшенное место. Там развалины одни… Да, и чего туда забрели? Молодые, глупые…

«Профессор» совсем завёлся, заверещал:

– Помнишь, как надели на тебя наручники? Как беременную женщину избивали у тебя на глазах? Сколько ты отсидел? Где-то около двух недель… Все нам известно, разве только нет фотографий тех коньячных клопов, которые тебя заживо пожирали в тюремном блоке… Тюремщики называют этих тварей – «коньячными». Запашок-то, когда раздавишь!

И снова хихикает! Ой, мразь!

– Она не дожила, так ведь?

Они умирала. Две недели она медленно умирала, одна, в пустой квартире. У неё не было работы и медицинской страховки. Работа и страховка были у меня. Были – до заключения в тюрьму. А ей отказали во врачебной помощи. Все отказали, все – даже Общество милосердия. Милосердным кто-то сообщил, что её друг в тюрьме. По обвинению в нападении на предпринимателя, у которого в администрации кондоминиума много важных и полезных друзей.

Кажется, дня за два до моего освобождения начались схватки. Выкидыш. Потеря крови. Смерть.

Крики испугали соседей. Кто-то из них позвонил и пожаловался на «антиобщественное поведение». Когда приехали люди из Комитета воздаяния, она была уже мертва.

А когда я вернулся, в квартире было пусто. Тело увезли… не знаю точно, когда именно… Кажется, его уже успели кремировать до моего освобождения.

В коридоре – бурое пятно, высохшая лужа крови. Полосы по синей штукатурке. Следы ногтей.

Царап… Когда больно…

Быть может, она была ещё жива, когда её увозили? Быть может, была ещё жив и когда засовывали её в печь?

Кто мы такие? Кому есть дело до нашей боли? Кому это вообще интересно?

Все, что я узнал о последних её днях, рассказал мне квартальный. Не из жалости и сочувствия. Нет, он посмеивался… Надеялся, что я не выдержу и брошусь на него с кулаками. А там – новый срок для меня и благодарность ему от начальства за задержание «особо опасного социопата».

А я даже не плакал. Сидел с каменным… мне так казалось, что с каменным лицом.

Потом встал и ушёл из собственного дома. И бродил, бродил без цели, без дороги, без мыслей, без будущего. Вот так…

И что, они следили за мной? Как они…

Провожу ладонь по затылку.

Где-то на моём теле метка? Они вшили мне метку, пока я был в тюремном блоке?

Может, и выпустили потому, что нашли место для меня в своих планах. Иначе гнить бы мне вечно в…

Впрочем, мне и так от распада не убежать. Нигредо, чёрт бы его драл!

– И ты решил просто сдохнуть? Просто так? Бездарно и бесполезно? Потеряв всё и простив врага? Воистину, ты лучший из противников. Твоя рожа достойна хорошего плевка!

«Профессор» кривится, на этот раз – подчеркнуто брезгливо.

– Ничтожество! Ты даже не смог похоронить её! И его – своего сына. Да, у тебя мог бы быть сын! Мы и это знаем. А ты не знал? И не узнал бы никогда! Что ты сделал? Вот так просто и незатейливо – спятил и убил себя. А он? Этот гонщик… Он жив! И будет жить!

Секунду «профессор» держит паузу.

Шарик горькой гуттаперчи пробивает горло. Я сблёвываю зелёную лужицу на пол.

Офицер шипит кошачьи и тянется к кнопке вызова.

Но замирает под строгим взглядом «профессора».

– Покажи! – командует тот.

Офицер рисует ладонью какой-то сложный зигзаг и от кнопки ведёт к панели управления. От волнения выбирает явно не тот масштаб отображения фотофайла и…

А почему, собственно, не тот масштаб? Может быть, именно тот, что надо. Тот, что и был запланирован. Задуман.

Предусмотрен хитрым их планом.

…и в воздухе, заняв едва ли не четверть объёма комнаты, возник вдруг в красновато-оранжевом тумане портрет бледнокожей той гадины с прозрачными, тонким серым ледком подёрнутыми глазками, вмиг уставившимися – прямиком на меня!

Голого, сдыхающего, засунутого в прорезиненный больничный мешок.

Но не было в этом ноябрьском взгляде торжества. Триумфа – не было. Светлые кристаллики хрустящей шуги, смешанная с белым речным песком вода. И по краям, спрятанный, но выплывающий, упорно выплывающий из-под снежной каши – страх.

Почему-то вижу его. Тогда, четыре месяца назад, не заметил. Но увидел – сейчас.