Дэн Симмонс - Сироты вечности

– Все, парень, тут и будем ждать.

Место идеально подходило для засады: виноградные лозы вымахали здесь в половину человеческого роста, они скрывали нас, а нам было видно почти все поле. Тылы защищала каменная стена.

Монтгомери снял мундир, положил на землю холщовую сумку и принялся разбирать и чистить пистолет. Я валялся в траве неподалеку и размышлял обо всем на свете: гадал, что сейчас происходит в Геттисберге и как бы уговорить капитана вернуться, пытался представить себе Айверсона, вспоминал домашних. В конце концов все мысли куда-то улетучились, и я впал в странное состояние на грани сна и яви.

В каких-то трех футах от нас чернел один из многочисленных провалов. Сквозь дрему я смутно ощущал растекавшийся оттуда аромат, тот же самый, что и тогда, у стены, – сладковатый и тошнотворный. Теперь он стал более густым, насыщенным, даже чувственным, обретя легкий привкус тления и разложения, – так пахнут мертвые морские создания, высыхающие на солнце. Много лет спустя я очутился на заброшенной скотобойне в Чикаго, куда меня привел друг – агент по продаже недвижимости. Так вот, там пахло почти так же: смрад давно покинутого склепа, пропитанного застарелыми кровавыми воспоминаниями.

День все тянулся и тянулся, в траве стрекотали насекомые, густой плотный воздух плавился от жары. Я дремал, просыпался, вглядывался вместе с капитаном в безлюдное поле и засыпал снова. Один раз вроде бы ел галеты, которые Монтгомери вытащил из холщовой сумки, и запивал их остатками воды из бурдюка. Неясные воспоминания о том дне навсегда слились для меня с видениями и снами – я помню, что рядом сидели другие, жевали тот же скудный походный паек, переговаривались тихими голосами. Слов было не различить, но казавшийся таким знакомым и привычным южный акцент слышался явственно. Помню, как один раз я проснулся от звука проезжавшего по маммасбергской дороге автомобиля. Проснулся, хотя до этого тоже вроде бы не спал – сидел, прислонившись к стене, и думал, что бодрствую. Шум мотора словно выдернул меня из беспамятства. Дорогу скрывали росшие на краю поля деревья, звук постепенно стих, и я снова забылся размытым, почти наркотическим сном.

Но один сон, который привиделся мне тогда, я хорошо помню до сих пор.

Я лежал посреди поля, уткнувшись щекой в землю, раненый и беспомощный. Правый глаз не мигая уставился в голубое летнее небо. По лицу прополз муравей, затем еще один и еще; наконец их собралась целая вереница. Они ползали по лбу, забирались в ноздри и открытый рот. Я не мог ни пошевелиться, ни моргнуть. Чувствовал, как они копошатся, вытаскивая кусочки съеденного на завтрак бекона, застрявшие между зубами, как пробираются по нежному мягкому нёбу, как залезают в горло. Мне не было неприятно.

Я смутно ощущал, как внутрь меня проникают другие создания, как какие-то крошечные существа шевелятся, ползая в моих распухших кишках, откладывают яйца в уголках высохшего глаза.

Я ясно видел кружившего в вышине ворона. Птица спускалась все ниже, потом приземлилась, сложила крылья, засеменила в мою сторону, подпрыгнула и очутилась совсем рядом. Вблизи ее клюв показался мне невероятно огромным. Одним ловким движением она выклевала мне глаз. Наступила темнота, но я все равно ощущал свет и тепло. Тело, в котором теперь жили сотни, тысячи микроорганизмов, распухало от жары. Свободный когда-то ворот рубашки стягивал вздувшуюся плоть. Я чувствовал, как мои собственные бактерии отчаянно пытаются вырвать у смерти еще хотя бы несколько часов: лишенные привычной пищи, они принялись за разлагавшийся под кожей жир, прогорклую кровь.

Я ощущал, как рассыхаются и истончаются губы, обнажая оскал, как все шире расходятся челюсти в тихой и печальной усмешке, как гниют связки и мускулы, как их глодают мелкие лесные хищники. Личинки вылуплялись и тут же яростно принимались за работу. Быстрее, быстрее. Я становился легче и невесомее. Тело постепенно уходило в рыхлую почву. Рот открывался все больше, силясь проглотить неумолимо приближавшуюся землю. Я стал одним целым с земным прахом. Там, где раньше был мой язык, прорастали стебли травы. Во влажном укрытии черепа на плодородной почве проклюнулся цветок, развернул склоненную головку и сквозь отверстие глазницы рванулся вверх.

Я погружался в состояние покоя, сливался с кислой черной землей и все это время чувствовал присутствие других. Случайные, медленно менявшиеся почвенные токи доносили до меня их прикосновения – частички истлевшей плоти, шерсти; кости перемешивались, соединялись в единое целое в робкой и одновременно порывистой страстности первого любовного прикосновения. Я растворился, слился со злобной темнотой, от меня остались лишь кости, ломкие осколки памяти, забытые острые куски боли – они упорно сопротивлялись неминуемому уходу в безболезненное небытие.

И в самой сердцевине разлагавшегося костного мозга, глубоко в черном, глинистом забытьи, во мне жила память. Я помнил. И ждал.

– Парень, проснись! Это он. Это Айверсон!

Торопливый шепот капитана выдернул меня из забытья. Я ошалело огляделся вокруг, все еще чувствуя во рту привкус земли, к которой прижимался губами.

– Черт подери, я знал, что он придет! – сипел Монтгомери, указывая куда-то влево. Из пролома в стене вышел человек, одетый в черное.

Я помотал головой. Давешний сон никак не хотел меня отпускать. В глазах потемнело, и я тер их руками, пока не понял, что на самом деле стемнело вокруг – наступил вечер. Как это я умудрился проспать весь день? Мужчина в черном шагал через серое, сумеречное поле, странным образом напоминавшее мои жутковатые, лишенные света видения. В полумраке смутно белели рубашка и бледное лицо. Он шел в нашу сторону, расчищая себе путь резкими, отрывистыми взмахами трости.

– Боже мой, это он, – прошипел капитан и трясущимися руками поднял пистолет; я с ужасом наблюдал, как он взводит курок.

Мужчина был уже совсем рядом, где-то в двадцати пяти футах от нас. Черные волосы, черные усы, глубоко посаженные глаза. Действительно похож на тот ферротип, что я разглядывал накануне при свете звезд.

Монтгомери покрепче перехватил пистолет левой рукой и прищурился. По мере приближения незнакомца стало слышно его свистящее дыхание; чуть позднее я понял, что он насвистывает на ходу какую-то мелодию. Капитан положил палец на спусковой крючок.

– Нет! – завопил я, схватился за пистолет и дернул вниз.

Курок больно прищемил кожу между большим и указательным пальцами. Оружие не выстрелило.

Старик изо всех сил оттолкнул меня левой рукой и снова начал прицеливаться. Я вцепился ему в запястье и закричал:

– Нет! Он ведь совсем не старый! Посмотрите же. Он ведь молодой!