Петр Ингвин - Небесные люди

Семье Норы не повезло. Видеть папу дома каждый день оставалось несбыточной мечтой.

Чтобы устроиться в королевскую гвардию, нужно дать подношение Ферзю – так в народе называли настража Боно. Нора не знала, что слово «ферзь» значило раньше, но звучало оно внушительно. «Настраж» был понятнее, это всего лишь сокращение от «начальник стражи».

На подношение в семье не было средств, поэтому папа служил обычным постовым – их еще называли пустынниками, по расположению постов. Посты располагались в особых точках далеко за пределами поселка, откуда хорошо просматривались окрестности. Дежурили по четверо, двое постоянно обходили назначенный участок, третий смотрел вокруг, четвертый отсыпался, периодически меняясь с третьим. Вернувшаяся пара отправляла в пеший дозор отдохнувшую. После пяти суточных дежурств давался день отдыха, затем постовых тасовали и в новом составе отсылали на другие точки – чтоб не могли сговориться с шатунами, контрабандистами или с возможным противником. Король Джав хорошо усвоил урок, стоивший трона и жизни прежнему правителю.

После смены папа приходил редко, но Нора знала – он вернется. Папа всегда возвращался. А если бы – тьфу-тьфу-тьфу – что-то случилось, ей бы сообщили. До сих пор к контейнеру Ноджа никто не пришел, это радовало – с папой все хорошо. Встав в женский час, Нора надела грубое белье, сшитое себе самостоятельно, натянула рубашку и юбку, влезла в плетеные босоножки и крепко застегнула на животе опоясывающий ремень рюкзака. Поверх всего она закуталась в мамин платок и только тогда отворила дверь.

Такой ее увидели впервые – тоненькой неразговорчивой брюнеточкой с рюкзаком за плечами. Женщины молча оглядели ее, кто-то хмыкнул. Несколько девочек пошушукались, но в разговор не вступили.

Вокруг простиралась иссушенная земля. Ветер, скучая, бросал пыль в лица согбенных от тяжелой жизни людей, обсыпал облезлые контейнеры. Говорят, в других племенах люди живут в каменных домах – таких, как в руинах Города, что доживает свой век за отравленным озером. Даже представить трудно. Как прикрутить полку к бетонной плите? Как в толстом потолке проделать дыру для освещения?

Нора молча шла к отхожему оврагу под прожигающими взглядами, в которых было все: любопытство, жалость, высокомерное презрение, равнодушие…

И тут Нора вспомнила. Люди, когда встречаются, здороваются, она видела и слышала это постоянно. И первой, как помнилось, поздороваться должна младшая.

– Здравствуйте, – сказала она.

Лица вокруг просветлели.

– А мы уж думали, что немая. Такая здоровая вымахала, а Нодж тебя все от людей прячет. Ущербная, поди? Открой лицо, нас не надо стесняться.

Под десятками уставившихся на нее глаз Нора размотала платок.

Папа всегда называл ее красавицей. Надраенная до блеска стальная пластина, в которую он смотрелся, когда подрезал бороду, ей, долгими месяцами безвылазно сидевшей дома, показывала маленький носик, тонкие яркие губы и огромные глазищи, карие, как свежепокрашенный контейнер (в их районе таких всего два, у лекаря и у новоиспеченного гвардейца, который наскреб на подношение). Высокий лоб и бледные щеки окутывала роскошная тьма – длинные иссиня-черные волосы, за которыми Нора ухаживала как умела. Она даже тряхнула головой, чтобы все увидели ее гордость и старания. С фигурой тоже все было в порядке – чтобы не превратиться в рыхлое страшилище, как Рафиза, жена горшочника, дома Нора все время старалась двигаться: приседала, изгибалась на все стороны, ходила колесом и прыгала по стенам, где было за что зацепиться. Это сказалось на внешности. Во взглядах проскользнул интерес, брови изумленно вскинулись, послышалось удивленное цоканье языком.

Одна из женщин, тощая жердь с синевой под левым глазом, проговорила:

– Симпатичная мордашка.

– И не только мордашка, – поправили ее другие.

– Папаша не зря держал конфетку под замком. Теперь ее съедят.

Нора промолчала. Когда на рассвете женщины проходили мимо ее дома, она слышала их разговоры, и этот ничем не отличался от прочей пустой болтовни. Ее хотели увидеть – ее увидели. Можно заняться делом. Она вновь замоталась в платок и шагнула к краю оврага.

Жердь не оставила ее в покое:

– А рюкзак зачем?

– В нем запасное ведро!– хихикнула девчонка чуть старше Норы.

– Это память о маме, – сказала Нора.

– Память о маме надо носить в сердце, а не на спине, – процедила присевшая на землю старуха. Она казалась такой старой, что вряд ли подняла бы наполненное ведро. Видимо, приходила ради общества. Сутками сидеть взаперти, говорили, некоторых даже до сумасшествия доводило.

Сумасшедших, кто мог представлять опасность, в племени сначала надолго запирали в ожидании, будет ли новый приступ… а как ему не быть, если из солнца и аромата улицы вновь поместили в темень и вонь контейнера?! Любой сорвется, даже здоровый. Это объявляли угрозой и от носителей неправильных мыслей избавлялись. А уродцев сразу предавали смерти: люди знали, что бывает с отступившими от этого правила. Из уст в уста передавались страшилки про нечисть и про целые племена, уничтоженные неизвестной заразой. Виновным, как правило, объявляли скрытого нелюдя, которого пощадили сердобольные отец и мать.

Законы племени позволяли долгое время скрывать любую необычность: никто не имел право пересечь порог чужого дома, если нет губительного для племени повода. Также на границе действовало правило: никто с особенностями, из-за которых могут пострадать люди, ни под каким предлогом границу не пересечет. Когда у соседей родился двуносый сын, его сожгли. Еще ходили слухи, что кто-то сразу закопал ребенка, не показав, что именно у него не так. Зато в поселке благополучно выросли девочка-карлик с маленькими ножками и девочка-даун с лицом как у пьяницы, которого приложили о кирпичную стенку. На той и другой кто-то женился. Правда, если бы с такими особенностями родились мальчики, никто не дал бы за их жизни гроша. Папа говорил: «Все люди разные, есть высокие и низкие, толстые и худые, черные и белые… в общем, всякие. Но они почему-то не любят тех, кто хоть чем-то отличается от большинства. Никогда это не забывай».

Нора стала ходить к оврагу ежедневно. Потом папа рассказал, что одни приняли ее за двинувшуюся умом на почве маминой смерти, другие решили, что под рюкзаком скрывается горб, из-за этого за Норой закрепилась кличка Горбатая. Поскольку говорила она складно и отличалась завидной привлекательностью, соплеменники в конце концов ласково прозвали ее Горбушкой, и это прозвище прилипло намертво. Скорый расцвет уже сейчас привлекательной Норы сомнений не вызывал, и поступили первые предложения.

Сначала посватался безногий солдат, бывший папин сослуживец, нуждавшийся в постоянном уходе. Ему требовалась не столько жена, сколько сиделка, и пусть Нору он не видел, но представлял по рассказам других. Видимо, рассказы впечатлили.