Юрий Колонтаевский - Над островом чёрный закат

Он знал, что в ближайшие дни заставит себя сделать выбор. Будет работать, не отвлекаясь, и завершит задание в срок. Представит диссертацию ученому совету университета, получит одобрение, и следом произойдет самое ожидаемое событие в жизни – его переселят в один из освободившихся коттеджей поселка докторов. У него будет не только собственное пространство, в котором он заживет один, но за домом, что особенно привлекало, будет крохотный клочок настоящей земли – его личный дворик, отгороженный от соседних подобных дворов невысоким аккуратным забором из листов непрозрачного стекла зеленого цвета. А на открытой веранде под широким навесом, продолжающим дом в направлении дворика, будет ждать удобное кресло-качалка с пружинящими спинкой и сиденьем, в котором он будет покачиваться по вечерам, размышляя о жизни, пока не стемнеет и не придет время отходить ко сну.

Именно такой дом и дворик и даже старенькое кресло-качалку ему доводилось видеть в доме куратора, куда он время от времени приглашался в гости по выходным.

Он принимал приглашения как награду за отличную учебу и исполнение обязанностей монитора учебной группы и поначалу отчаянно гордился тем, что его выделяют среди сверстников. Однако скоро понял, что он всего-навсего здоров в отличие от остальных студентов, страдающих тяжкой болезнью, о которой никогда не говорили прямо, но которая постоянно подразумевалась.

Он наблюдал, как к концу недели некоторые студенты изменялись, будто из них выпускали воздух. Обострялись, светлели лица, гасли глаза, движения становились вялыми и неловкими. В полудреме бродили они по аудиториям или сидели парами на скамейках – тесно, по-птичьи – и о чем-то шептались – общались, в бессилии приникнув головами друг к другу.

После первых же грозных симптомов группу усаживали в транспорт. Ослабевших, болезнь которых зашла слишком далеко, санитары вели под руки или несли на носилках. Их увозили в Дальнюю лабораторию, где кровь, отказавшуюся переносить кислород, частично заменяли живой донорской кровью. Недостаток же восполняли искусственной жидкостью, все еще несовершенной, несмотря на бесчисленные весны, затраченные на основательные исследования.

Они возвращались утром, спустя два дня. Загоревшие, как после отдыха на море, с виду совершенно здоровые. Приступали к учебе с охотой изголодавшихся, быстро наверстывали отставание… Обычно после мучительной и опасной процедуры они нормально жили неделю, реже две, и все повторялось в раз и навсегда установившейся последовательности.

Он жалел несчастных ребят, не решался звать их в свою здоровую жизнь, а они не жаловали его в своей – больной, ненадежной. Потому-то в его отношениях со сверстниками не было ни тепла, ни даже простого понимания. Поначалу изоляция тяготила Адама, но постепенно он научился терпеть одиночество.

И все же возникла первая ниточка, связавшая его с окружающим миром, – в его одинокую жизнь вошел Герд, студент медицинского факультета.

Поначалу Адам встретил его неприветливо, не умея совладать с собственным отчуждением и активным встречным движением Герда, но понемногу смягчился – его словно прорвало, он понял, что давно мечтает встретить такого друга.

Он сразу же почувствовал, что Герду можно довериться, не опасаясь за последствия. При всей своей общительности Герд не мог быть стукачом, к тому же Адам только подозревал о существовании провокаторов в студенческой среде, но никогда не встречался с ними. Правда, и крамольных мыслей он не высказывал да и не знал толком, какие мысли следует считать крамольными. Он также смутно представлял себе наказания, которые полагаются за крамольные мысли.

Первое время знакомства Герд сам заговаривал с Адамом, когда они оказывались в обеденный перерыв за одним столом. А однажды присел рядом на стадионе во время контактной игры в мяч. Играли команды инженерного и медицинского факультетов – извечные соперники на поле. Герд с такой яростью болел за своих и так радовался победе противников, что Адам счел нужным спросить его об этой странности, ведь принято было болеть за свою команду, радоваться ее победам и печалиться из-за проигрыша. Герд спокойно ответил, что не страдает патриотизмом такого рода и что совсем не обязательно брать сторону сильного и успешного. Разумеется, в спорте, подчеркнул он тогда и, помолчав, объяснил серьезно: он мыслит себя свободным человеком, а свободному человеку свойственна, прежде всего, независимость суждений.

Герд тоже был нездоров, его кровь была больна и нуждалась в периодической замене. Но в отличие от остальных ребят, даже испытывая недомогание, он был неизменно открыт и весел.

Когда увозили сверстников и вместе с ними Герда, наступали пустые времена. В эти дни Адам особенно страдал от своего здоровья и избытка сил, которые некуда было растрачивать. Он бросался в учебу как в избавление, одолевая программы отдельных предметов и даже старших курсов.

Как-то в один из печальных дней одиночества он из любопытства забрел в заброшенное лабораторное здание на задворках университетского городка. Преодолев пустой коридор, он отворил единственную дверь в полутемном его конце и вошел в едва освещенный зал – старую химическую лабораторию, заполненную обшарпанными столами и стеллажами.

В дальнем углу, у окна, за старинным столом, заставленным приборами и разнокалиберной стеклянной посудой, порожней или заполненной разноцветными жидкостями, сидел, склонившись над микроскопом, старик. Заслышав шаги, он поднял навстречу сухое изможденное лицо, внимательно оглядел вошедшего и, ничего не сказав, вернулся к своему занятию.

Спустя минуту он оторвался от микроскопа и тихо произнес, кивком указав на стул, стоявший напротив:

– Садись, дружок. Признаюсь, я ждал тебя, да ты все не шел и не шел. – Он уставился на Адама живыми внимательными глазами. – Не удивляйся, ведь я знаю тебя с пеленок. И твоего деда Гора знаю. Когда-то мы были дружны, я частенько бывал в его доме. – Он замолчал, отдышался. – Ты был мал тогда – шустрый, подвижный мальчик. Все норовил забраться ко мне на колени, требовал покачать. Не помнишь… Меня зовут Антон. Должен предупредить, что общаться со мной опасно для тех, кто решается на контакт.

– Теперь у деда, кроме меня, никто не бывает, – сказал Адам. – Я спрашивал почему, он молчит.

– Мне тоже ограничили круг общения и запретили выходить за пределы университета, – сказал Антон. – Пошла двенадцатая весна, как это случилось. Ты, конечно, хочешь знать, чем объясняют запреты. – Он помолчал. – Дело в том, дружок, что власти считают меня опасным для окружающих. Страшное обвинение в наши дни. Особенно когда нет возможности оправдаться. Но не будем о грустном. Лучше расскажи, как поживает старина Гор. Кстати, он ведь тоже признан опасным. Правда, его наказали иначе – запретили бывать в городе. А еще нам велели помалкивать во избежание более строгого наказания.