Робер Мерль - Разумное животное

— Ты идешь?

Она покачала головой.

Он перевернулся на живот, вытянул веред собой руки и начал бить по воде ногами. Через несколько секунд он поднял голову и спросил:

— Продвигаюсь?

Она вдруг рассмеялась:

— Нет, милый, нет, совсем не продвигаешься.

— Ну что ж, — неожиданно добродушно сказал он, — значит, это доказательство того, что мое дрыганье не создает поступательного движения.

Он вышел на берег, вынул из заднего кармана шорт расческу, сел рядом с Арлетт и тщательно причесался.

— Ты не представляешь, как мне теперь легко, когда я решил бросить все. Тем хуже для славы и тем лучше для Лоренсена. Нет, я не скромничаю, — продолжал он, помолчав. — Я знаю, что осуществить межвидовую коммуникацию — это большое дело, великая победа человека, которая будет иметь моральные, социальные, философские, даже религиозные последствия. А для дельфина какой это громадный скачок, — овладев человеческим языком, он приобщится к разуму людей.

Он прижался плечом ж плечу Арлетт.

— Ты ничего не скажешь? — спросил он.

— Я слушаю тебя, — ответила Арлетт. — Хочу разобраться, правильно ли я поняла твое решение.

— Разве ты не согласна с ним?

— Возможно, нет, — ответила она, — вернее, не совсем согласна.

Он посмотрел на нее, секунду помолчал и вдруг порывисто заговорил:

— По-моему, никогда не будет хороших отношений между ученым и государством, никогда! Их точки зрения слишком различны: для ученого наука — это познание, а для государства — нечто совсем иное. Для государства наука — это путь к могуществу. Ученый для государства — всего лишь робот, которому оно платит, чтобы достигнуть этого могущества. А поскольку государство платит, оно и требует от робота полной покорности своим целям. Ученый считает себя свободным, потому что ищет истину, однако на самом деле он, сам того не подозревая, завербован, приручен, пленен. Так вот, я кладу конец этой неволе, хватит! — резко повысив голос, закончил Севилла.

Наступило молчание.

— Однако, милый, ты забываешь об одном. Фа принадлежит лаборатории. Бросить лабораторию — значит бросить Фа. Этого делать нельзя. Ведь теперь Фа — личность.

27 декабря 1970.

Дорогой мистер Адамс,

я обдумал Ваше предложение. Я мог бы согласиться на то, чтобы, прежде чем принять на работу ассистента, Вы подвергали его Вашей проверке, а также могу не увольнять его или не принимать от него заявления об уходе до того, пока Вы не дадите мне Вашего разрешения. Однако я не могу руководить лабораторией, весь персонал которой не набрал я сам.

В ожидании Вашего ответа считаю своя уволившимся.

Искренне Ваш Генри К. Севилла

Постскриптум. Я пишу Вам об этом на террасе бунгало, на «недоступность» которого вы сетовали. Похоже, что за несколько недель до того, как Вы мне на Это намекнули, «недоступным» бунгало уже не было.

30 декабря 1970.

Дорогой мистер Севилла,

предложение, содержащееся в Вашем письме от 27 декабря, нас полностью удовлетворяет. Принимая, во внимание Вашу великолепную работу и Ваши прочные эмоциональные связи с Фа и Би, мистер Лорример выражает пожелание, чтобы Вы оставались во главе проекта «Логос» в тот момент, когда Комиссия, заручившись согласием на самом высоком уровне, без сомнения, решит предать гласности Ваши работы.

Адамс пятнадцатого сообщил мне по телефону, а Лорример подтвердил семнадцатого письмом, что Комиссия решила ознакомить с результатами моих опытов американскую и международную общественность. В тот же день, семнадцатого, Адамс прилетел из Вашингтона во Флориду, чтобы побеседовать со мной о мерах безопасности, которые необходимо будет принять в связи с пресс-конференцией, назначенной на двадцатое. Чтобы скрыть местонахождение нашей лаборатории, было решено доставить Фа и Би под усиленной охраной на самолете в один из флоридских океанариумов, временно арендованный для этой цели. По моей просьбе аудитория пресс-конференции не должна была на этот раз превышать ста человек, включая персонал телевидения, чтобы не травмировать Фа и Би сутолокой и шумом. По тем же причинам журналистов просили избегать слишком бурных проявлений своих чувств, но, как будет видно, это требование, если и выполнялось, то только лишь вначале.

Адамс предлагал, чтобы во время беседы Фа и Би находились на суше, — по его мнению, в случае необходимости влажные простыни или опрыскивание водой могли бы поддерживать в них бодрость, — но я счел, что такие условия выбьют их из колеи, и отклонил это предложение. Со своей стороны, я предпочитал оставить Фа и Би в привычной для них среде и только наполнить водоем до предела, чтобы дельфины отвечали на вопросы, удобно оперев головы о край бассейна.

Когда пресс-конференция открылась, ни один из журналистов не имел ни малейшего представления, о чем пойдет речь, настолько хорошо сохранялась тайна. Я сам и сотрудники лаборатории вошли одновременно с журналистами, так же как и все, по специальным пропускам и сели в первом ряду амфитеатра, словно мы собирались присутствовать на заурядном ревю с акробатическими номерами в исполнении дельфинов. Та и другая секретные службы были обильно представлены, и Арлетт краешком глаза показала мне на мистера Си, скромно усевшегося в пятом ряду. Он был как раз таким, каким она мне его описывали: круглый, розовощекий, энергичный, с холодными глазами.

Неподалеку от него я увидел «величественную, как природа, но не столь естественную» миссис Грейс Фергюсон, которая, как только мой взгляд остановился на ней, подняла правую руку и, согнув пальцы, начала двигать ими так, как будто постукивала по клавишам рояля. Очевидно, ее супруг, среди прочих вещей, владеет также какой-нибудь газетой, и миссис сумела захватить место какого-то бедняги, получившего приглашение. Она была одета так, как, по ее мнению, приличествовало журналистке: белая плиссированная юбка и белая гладкая блузка без рукавов. Но, я но знаю почему, самые простые вещи выглядели на ней очень дорогими. Прежде чем Лорример предоставил мне слово, она успела передать мне сложенную вчетверо записку, гласящую:

«Дорогой Генри, я так за вас счастлива.

Присутствие самого Лорримера, коротким вступительным словом открывшего пресс-конференцию, свидетельствовало о том, что государственное ведомств намеревалось пожать лавры после участия в опытах, носившего, правда, в основном финансовый характер. Зная, как журналисты должны быть заинтересованы обещанной новостью, о которой им было известно лишь то, что она сенсационна, Лорример позволил себе немного на этом поиграть: он еще раз подчеркнул се значение, но, в чем суть дела, рассказал лишь в заключительной части своей речи, не вдаваясь ни в какие подробности. Это было сделано очень искусно. Он начал с того, что представил дельфинов, моих сотрудников и меня самого. Он подчеркнул, что пресс-конференция будет продолжаться не более часа, так как профессор Севилла опасается, как бы не переутомились дельфины от такой массы народа, вспышек «молний» фотокорреспондентов и от прожекторов телевидения. Он заявил далее, что для журналистов присутствовать на пресс-конференции подобного значения — особая честь, так как 20 февраля 1971 года, несомненно, останется днем столь же памятным в истории Соединенных Штатов и всей планеты, как дни, ознаменованные взрывом первой экспериментальной атомной бомбы в Аламогардо и первым полетом человека в космос.