Лев Аскеров - С миссией в ад

И тут вспыхнула дровяная пирамида. Вспыхнула сразу вся. И повалил черный дым. И ветер, подхватив едва видимое, но сильное пламя и вместе с чадом завертел и закружил по всей площади. Пополо и стоящие в солидных позах инквизиторы невольно отшатнулись.

— Что такое? — растерянно пробормотал Бильдунг. — Почему гарь и дым?

— Бочонок с горючим вез сюда горбун, — как бы невзначай обронил Джузеппе.

— Что?… Значит это он! — уверенно прошипел Жгучий брюнет.

— Успокойся, Карл. Я пойду к нему. Если что — пришибу.

Бильдунг кивнул.

Копоть прямо-таки выедала глаза. Но Тополино упрямо и настырно шел за горбуном. Он видел появившегося неподалеку Джузеппе. Дознаватель на него не смотрел, хотя остановился в трех шагах и не видеть нотария не мог.

Паскуале, очевидно, уже не в силах был терпеть едучего дыма и не стал дожидаться, когда подадут команду бросать в огонь книги Ноланца. Выхватив из-за пазухи знакомую Доменико кипу бумаг, перехваченных розовой лентой, он зашвырнул ее в костер. И в этот самый момент Джузеппе свалил горбуна с ног, а появившиеся неведомо откуда монахи тоже набросились на заверещавшего канцелярщика.

Тополино кинул взгляд на брошенные в огонь бумаги. Растрепанные, они вспыхнули, как порох. И нотарию было уже наплевать на все и вся. Закрывая ладонью лицо, он ринулся в костер и выхватил занявшиеся огнем таинственные записи Ноланца. Обжигаясь, он голыми руками тушил их у себя на груди…

Мимо волокли побитого Паскуале.

— Уходи! — прошипел ему в ухо Кордини.

Тополино кивнул. Окинув в последний раз объятую пламенем и черной гарью пирамиду, он вдруг поймал на себе улыбающиеся глаза Джордано Бруно. Они так и остались в нем. На всю жизнь…

Потом они остекленели. И их жадно лизнул язык рыжего пламени. Но нотарий этого уже не видел.

Прижав к груди руки, он бежал по улицам города одновременно и плача — от ожогов, и смеясь — удаче. Удаче, цена которой была жизнь. Потом он остановился. Кругом — ни души. Тополино с облегчением перевел дух. Глубоко вздохнул и… от гадливости сморщился.

Рим пах вином, ладаном и паленой человеческой плотью…

Хлопок тот был, что пушечный выстрел. Джорди подкинуло и копчиком стукнуло обо что-то железное. Он вскрикнул и… проснулся. А проснулся ли? Он ведь не засыпал. Сидел себе на горе тюков и во все глаза смотрел на нервно дергающееся море…

Стоявший у штурвала с косматой рожей пирата шкипер, глядя на него, презрительно хмыкнул и, словно матюгаясь, продолжал отдавать приказы ползавшим на мачтах матросам.

Никакой пушки на шхуне конечно не было. Бабахнуло полотнищем паруса, в который влетел шальной шквал. И никто его спящего с места не подбрасывал. Он сам с испуга подскочил и, соскользнув с высокой поклажи, копчиком угодил в шляпку вбитого в палубу шпигаря. Острая боль, молнией ударившая по мозгам, стрельнула из глаз снопом ослепительно горючих искр. И он очнулся. Как от пощечины, что возвращает сознание, впавшему в полуобморочное состояние человеку… И вспыхнуло все светом будто кто вокруг и в нем запалил сразу тысячу свечей…

До этого грома небесного дни его пролетали, как в вечерних сумерках летучие мыши. Беззвучно, без красок, в вязкой мути и так быстро, что он не мог ни на чем сосредоточиться и не успевал ничего осмыслить. Его словно кто посадил в бешено вращающееся колесо кареты, которую, как пушинку, влек за собой бесчисленный табун оголтелых скакунов. Остановить и придержать их — было выше его сил.

Впрочем, ему этого и не хотелось. Даже не возникало такого желания. Жизнь шла сама по себе, а он сам по себе. И если в поведении Джорди имелась какая-то целесообразность реакций, то она проистекала не от его рассудка, а от некоей сторонней разумности, бесцеремонно управляющей им. И наверное, только поэтому Джорди делал все правильно. Как нужно. По-человечески. Не будь этого невидимого кукольника, который властно и мощно двигал его руками, ногами и языком, он на каждом шагу попадал бы впросак. Или сморозил бы что-нибудь, или попал бы под какой-либо экипаж, или, спустив штаны, прилюдно, на площади, взял бы да помочился или еще того хуже. Но этого, слава Богу, с ним не происходило.

И вот вдруг, с оглушительным хлопком паруса, принятым им за пушечный выстрел, с пронзительной болью в копчике и со вспышкой в мозгу — кони остановились, И колесо, что исступленно вращалось и как хотело вертело им, замерло. Ни тошноты тебе от безумного кружения, ни рябящей мути в глазах. Покой, самоощущение и ясная-ясная память. Шхуна, море, ветер, скрип… И ему не надо было задаваться вопросом, как он оказался на шхуне под мощно вздувшимися парусами. Он знал куда едет и зачем. За бортом — Ла Манш, а по траверзу, в туманной дымке, невидимый берег Англии.

— В туманах легче спрятаться, — говорила Антония, вкладывая ему в ладонь золотой крестик с длинной цепочкой, запутавшейся в ее пальцах. Он смотрит на пустую ладонь, а затем лихорадочно лезет за пазуху.

«Антония…» — млеет он, нащупав на груди ее подарок…

И тут что-то теплое и шекочуще нежное коснулось его уха. Чьи-то губы… А рядом — никого… И они, эти губы, едва слышно, но с невероятной силой убеждения, точно в самое сердце, прошептали:

— Не верь, Джорди. Туманы не спрячут. Спрятать может только время.

Джордано дернулся.

— Часовщик?!.. Ты здесь? — донельзя удивившись, в голос спрашивает он.

Косматый шкипер полоснул его диким глазом и смачным матом плюнул в сторону матросов. Джорди понимал: шкипер обложил не их, а его, нечленораздельно и невпопад выкрикивающего что-то со своего места. Но ему было все равно. Он все вспомнил…

… Рука, державшая поводья коня, которого он тащил за собой через болото, так и осталась вздернутой над головой, будто он кому грозил кулаком. Но то был не кулак, а крепко сжатая пятерня. А в ней — ничего. Ни узды в руке, ни коня в узде. Да вдобавок никакого леса и никакого чавкающего под ногами болота. Все это не исчезло, конечно. Оно, как было, так и осталось. Вот только — уму непостижимо! — он оказался над всем этим. Точнее, и над ним, и в нем, и в стороне от него одновременно.

Сказать, что он вдруг оказался между небом и землей, было бы неправильно. Он находился все там же, на том же самом месте, только… Только ноги его не топли в болотной луже и не вязли в ней. Они без усилий скользили по зеркально начищенному полу, оставляя за собой комья глины, смешанные с пожухлыми листьями и обрывками травы.

— Добро пожаловать, синьор Бруно! — приветствовал его человек в странной одежде, присутствие которого в тот момент его нисколько не удивило. — И опустите руку. Никакой лошади позади вас нет, — добродушно улыбаясь, заметил он.