Сергей Чилая - Дора, Дора, памидора…

Эффекты другой воды привели в ту пору к появлению животных гигантских размеров, вроде динозавров и мамонтов. И людей-великанов, гигантские кости которых до сих пор находят по всему миру: лемурийцев, атлантов… первых арийцев, ростом не ниже трех метров…

Другая вода позволяла нашим прародителям, чьи образы кажутся зыбкими, как Протей, не только дружить с динозаврами, но совершать поступки, которые нам не снились. Они обладали знаниями об устройстве Вселенной, ее прошлом и будущем. Запросто, будто свои, читали чужие мысли. Перемещались во времени. Искажали пространство. Управляли гравитацией. Добывали энергию из атмосферы. Умели делать много чего другого, что позволено только богам.

Возможно, они и впрямь были богами – те, в ком уцелела другая вода после того, как она стала исчезать из океанов и живых организмов, разводимая обычной водой, которую доставляли на землю другие метеориты и другие кометы, а позже дожди. А когда другой воды на планете не осталось, люди-великаны, в ком сохранилась структурированная вода, обособились и поселились на Олимпе, предпочтя инцест кровосмешению с представителями человеческой расы. И распоряжались оттуда судьбами людей, как Зевс, или совершали подвиги, как Геракл. Воевали. Охотились, как прирожденные аристократы. Влюблялись друг в друга. Изредка спускались на равнины в образе богов или пришельцев с других планет, чтобы позабавиться самим, позабавить людей и упорядочить хаос, когда тот заходил слишком далеко…

Только инцест делал свое дело. Боги умирали, вопреки вере в их бессмертие. А когда поумирали все, люди на равнине придумали взамен другого Бога. Одного, не обладавшего узкими специализациями, как боги Олимпа, но взявшего на себя ответственность за гармонию и порядок в Мирозданье.

В Иисусе, что появился на свет на десятки тысяч лет позже, похоже, тоже была другая вода. Она текла по сосудам вместе с форменными элементами крови и плазмой, и позволяла ему делать то, что делал. Одно из чудес Он явил в городке Кана в Галилее, превратив воду, что была в кувшинах, в вино на глазах ошалевших гостей. А до этого в Капернауме в присутствии местных рыбаков и учеников прошел как-то странно по воде Тивериадского озера, и оно не расступилось, удержало его на поверхности. К сожалению, воскресение самого Иисуса другая вода не обеспечила. Только отъезд на небеса. Но этого хватило, чтобы сделать его сыном Божьим…

Я продолжала оставаться Верой Павловной, только не знала, какой: Розальской В.П., придуманной Чернышевским, или Никифороф? Я была раздавлена центрифугой и страдала от кровопотери, запертая в сыром холодном подвале. Кто-то коснулся моей руки. Подняла голову и увидела девушку в урюпинских полях. В ней все беспрестанно менялось: лицо, походка, одежды, даже национальность. И с благодарностью, и слезами догадывалась, что это Дарвин пришла выручать меня из беды.

– Откройте глаза, Вера! – повторяла Дарвин раз за разом, теребя плечо. А у меня не было сил сказать, что глаза открыты, только не вижу ими. Зато слышала, как Дарвин с присущим ей пылом обличает Тихона в бандитской жестокости. Только лексикон казался странным. А когда зрение вернулось, увидела подле себя отца Сергия, в лаборатории которого надо мной только что совершил аутодафе ТиТиПи.

– Я этого так не оставлю, Тихон Трофимыч! – непривычно орал завлаб Козельский. – Я направлю докладную в президиум академии! Вы возвращаете в институт средневековые нравы! Фашизм! Господь покарает вас. Непременно! И вы будете знать, за что! Ибо сказано в Писании: «Не давайте места дьяволу в себе. Злоба человека не творит правды Божьей». Он выкрикивал еще что-то в праведном гневе про Тихоновы миллионы, нажитые неправедным трудом, но я уже не воспринимала чужие речи. И чувствовала себя, как на корте, при счете forty – love в пользу соперника. А у него три тай-брейка на своей подаче в сете. Но он нервничает не меньше моего, потому что понимает: мне терять нечего. И если выиграю, все может пойти по-другому, несмотря на вопиющую разницу в счете.

Отец Сергий забрал ракетку из рук:

– Попробуй встать, детка, Не можешь? Почему?

Я все-таки встала, путаясь в менструациях. Голова закружилась. Я зашаталась и, теряя сознание, свалилась на пол…

Видимо, ТиТиПи поднял меня на руках, потому что услышала, как доктор Козельский снова заорал:

– Не смейте прикасаться к ней! Вызовите гинеколога, бесы! – Это уже к охранникам. – Нет! Я сам. Я сам доставлю ее в отделение. – О последующих событиях я узнавала по частям. От разных людей. В разное время.

Отец Сергий на руках притащил меня в гинекологическое отделение института, что было неподалеку. Хотя с его телосложением – он казался мне то длинной удочкой-спиннингом, то плоской линейкой такой же длины – и физическими возможностями этот путь был неблизким, мягко говоря. По дороге я вспомнила его институтское прозвище: «Данила Козел». Хотела улыбнуться и не смогла, но понимала, что на этот раз мне удалось унести ноги.

Гинекологи не справились с маточным кровотечением. Эндометрий матки на пике менструации походил на губку, напитанную кровью, из которой Тихонова центрифуга выжимала ее, будто прессом. А потом уже было все равно: запустились механизмы патологического процесса, и матка продолжала также интенсивно кровоточить, словно центрифугу никто не выключал.

Гинекологи полезли в живот. А там весь малый таз с маткой, трубами и яичниками, мочевым пузырем и прямой кишкой, вся тазовая клетчатка были имбибированы кровью так сильно, что ткани не дифференцировались. Тогда Тихон велел позвать Зиновия Травина, и голос его дрожал…

Я пребывала в гиповолемическом шоке и периодически всплывающим сознанием своим перебралась в детский дом, что совсем в другом урюпинске. За тысячу километров отсюда на северо-восток. Меня определили туда родители: мама и папа или кто-то из них. Странно, но мама меня не интересовала.

Я – в пятом или шестом классе и сейчас узнаю все про себя, своих родителей… и смогу, наконец, написать честное резюме. Переминаюсь в пустом коридоре в ожидании неведомой подсказки. Смотрю на стоптанные сандалии. На дырку в чулке, там, где большой палец.

Ко мне вперевалку приближается старуха. Высокая, грузная, с полоской густых усов, с кучей бородавок. Подходит. Замирает. Вынимает из кармана пачку сигарет в плоской бумажной упаковке красного цвета. «Прима», – узнаю я. Закуривает. Сплевывает крошки табака и говорит, картаво раскатывая «р»:

– Здравствуй, Вера Павловна! Где ты шляешься? Опять на яблоне спала? Папка с личным делом твоим в канцелярии. Только там ничего нового не прибавилось. Хочешь взглянуть?

«Хочу», – пытаюсь сказать я, но губы не двигаются и язык тоже.