Сергей Чилая - Дора, Дора, памидора…

Сейчас было самое время попользоваться мной, вместо престарелой Тихоновой жены. Странно красивой, как бывают красивы богатые женщины на старинных фотографиях или полотнах: молчаливые, загадочные и недоступные всегда. А Тихонова половина к тому же была необычайно холодна и умела держать дистанцию. И заговорить с ней или просто поздороваться, мог отважиться далеко не всякий, даже на теннисных кортах, куда она приезжала на кабриолете Maserati класса люкс.

Между тем, наше с Тихоном путешествие по брусчатке затягивалось. Я терялась в догадках, куда он тащит меня, потому что административный корпус клиники, где был его кабинет, мы давно прошагали. Охранники, что в отдалении тащились за нами, тоже недоумевали, но приблизиться не решались.

Мы остановились перед входом в огромный трехэтажный корпус лаборатории сравнительной генетики поведения, которой заведовал урюпинский священник, отец Сергий, в миру – доктор биологических наук, профессор Даниил Федорович Козельский, по прозвищу Данила Козел. «Значит, «чуть не поимел» – это не про меня сегодня. Значит, насиловать не будет: ни один, ни с помощью охранников», – подумала я, не зная – радоваться или сожалеть.

Тихон бросил меня у дверей: массивных двустворчатых деревянных ворот с резьбой по периметру, обитых снизу медными листами, как в фильмах про вампиров. Вошел внутрь, не обернувшись. Охранники, выдержав паузу и посовещавшись, подошли. Поздоровались осторожно. Взяли подмышки – сама я идти уже не могла – и затащили в холл. Я весьма смутно представляла себе сравнительную генетику поведения, особенно при таких масштабах исследовательской лаборатории, где на каждом этаже могло разместиться по танковому батальону. И, приходя в себя в обществе охранников, пыталась угадать, какую пакость готовит ТиТиПи?

Через бесконечные системы индивидуального контроля меня завели в огромное помещение на втором этаже с центрифугой в дальнем конце почти бесконечного пространства. В таких центрифугах закручивают космонавтов в предполетной подготовке. «Не в космос же он собрался меня запускать, вместо биглей», – билась в голове шальная мысль. Я вообще перестала соображать от неизвестности и страха, зная возможности, мстительность и силу воображения ТиТиПи. И групповое изнасилование казалось подарком судьбы.

Меня раздели. Отправили в душевую. Вернули. Уложили на операционные стол. Какие-то люди в оранжевом белье принялись брить лобок и подмышки, хоть я сама брила там вчера. И умирала от страха и стыда, и чувствовала, как медленно схожу с ума. «Что он станет делать: вырежет почку, потому что парный орган? Легкие тоже парный орган, – с ужасом думала я. – Что еще парное? – И не вспомнила ничего, кроме рук и ног. – Ну, руку он точно ампутировать не посмеет», – пыталась успокоить я себя. И понимала, что посмеет.

I have got the PMS [33] У меня был предменструальный синдром. и менструация должна была начаться с минуты на минуту. Мысль об этом не добавляла оптимизма. А потом вспомнила, что грудь тоже парный орган. Свою я ценила и гордилась, несмотря на небольшие размеры, потому что понимала, если меня кто-то полюбит, то точно не из-за сисек. А с одной я вообще полная уродина. Только если Тихон собрался ампутировать грудь, почему эти придурки бреют лобок?

Я увидела Тихона. Он тоже был в пугающей оранжевой робе, как на жертвах террористов ИГИЛ перед казнью. Подошел. Погладил по голове. Уставился на клитор и долго молчал. И пока молчал, я проникалась совершенно безумной всепрощающей любовью к нему. И начинала любить в нем все: лицо, одежду, тело, которое никогда не видела. И понимала, что виновата во всем сама. И что надо было слушать его, а не Дарвин, и что…

– Ты мне скажешь, где капсула, Никифороф, и уйдешь отсюда, – сказал ТиТиПи, перестав рассматривать мои гениталии. – И выйдешь в должности заведующей лабораторией физиологии возбудимых мембран. Это как раз по твоей части. Без всякого конкурса. Решай! Он так старательно домогался, будто речь шла о пусковых кодах ракет враждебной страны.

Я впервые почувствовала себе переоцененной. Ах, как я любила ТиТиПи в тот момент, как прощала ему все. «Возьми меня, пожалуйста, миленький Тихон, и поимей! И охранники пусть дрючат, – хотелось сказать мне. – Только не надо оперировать. Боли боюсь до смерти». – И увидела начальника службы безопасности института. The dolt officer стоял рядом с Тихоном и был печален.

И сказала: – Не знаю, про что вы, Тихон Трофимович! Никакой капсулы я не видела, чтоб мне сгнить на этом операционном столе.

– Можешь не отвечать, если очень не хочешь, – согласился Тихон.

– Я размышляю, – ответила я. – Размышляю о том, что все мы жертвы или палачи. И выбираем эти роли по собственному усмотрению. Достоевский и маркиз де Сад понимали это лучше других. А чтобы выбрать правильную роль, надо всего лишь правильно выбрать сторону. Я сделала выбор и готова принять руководство лабораторией возбудимых мембран. Уверена, что справлюсь…

Меня не дослушали. Переодели в оранжевую форму, как на остальных. Сняли со стола и покатили к центрифуге. Усадили в удобное глубокое кресло. Привязали. Подключать ЭКГ, датчики электроэнцефалограммы и давления не стали. Даже пульсоксиметр на палец не надели, а просто оставили одну.

«Что ж, – подумала я: – буду тухнуть в центрифуге». И заорала сразу: – Я все скажу! – Задергалась в кресле и почувствовала наступление месячных. – Тихон Трофимыч! Миленький! Не включайте центрифугу! I have the period! У меня менструация началась. Умру от маточного кровотечения!

Заработала мигалка. Яркие вспышки били по голове, будто молотком, сквозь зажмуренные веки. Центрифуга сдвинулась с места. Сделала первый круг. Помедлила и принялась набирать обороты. Через пару минут нагрузки прижали тело к креслу и принялись выдавливать из матки менструальную кровь, которая горячей струйкой потекла из меня, обжигая ягодицы и бедра.

Спасение пришло неожиданно – я потеряла сознание. А когда оно ненадолго вернулось, осознала себя в бесконечно холодном и темном пространстве под или над землей, в замкнутом давящем склепе, с шумно падающими каплями с потолка, или в бездонной галактической пустоте с едва видимыми звездами. Я не лезла на стены, обламывая ногти о каменную кладку, не перемещалась в пространстве, не летела с заданной целью куда-то, а просто пребывала там, как пребывала в холодном и темном подвале Вера Павловна в первом сне своем в романе «Что делать?». Меня тоже зовут Вера Павловна.

Тело утратило материальную структуру, по крайней мере, ту, что с помощью коллайдеров могут идентифицировать в микромире специалисты-физики. Я растворилась. Исчезла. Но душа, если она была у меня, конечно, и мозг продолжали функционировать, и через широкополосный интерфейс получали в доступных терминах информацию о событиях давней давности, что случились на земле, когда она была «безвидна и пуста, и тьма над бездною, и дух Божий носился над водою». И вся вода, что была в океанах и в реках, и в морях, была другой – структурированной, доставленной на землю метеоритами и кометами вроде кометы Чурюмова-Герасименко. И дождь шел из другой воды, и снег, если шел. И организмы первых рыб и птиц, зверей, а потом и людей, несли в себе другую воду Она была в плазме крови, в тканях и органах, во внутри- и внеклеточной жидкости, в лимфе, в околоплодных водах, слезах, моче…