Евгений Филенко - Сага о Тимофееве (Рассказы)

— Неужели… изо льда? — благоговейно спросил Пумпа.

— Да, будет так. — сказал Верховный блюститель. — И подумайте над тем, как мы отблагодарим наших братьев по разуму. Нужно будет поделиться с ними нашим знанием. Чем-нибудь вроде управления гравитацией.

… Накануне защиты курсовых работ Тимофеев явился к Свете в состоянии крайнего возбуждения.

— Ты никому не говорила про машину? — спросил он тоном бывалого заговорщика.

— Нет! А что произошло?

— Странная история… До нынешнего утра она валялась на пустыре, а к обеду пропала. И еще…

— Витенька, говори быстрее, я же волнуюсь!

— Чертеж из рамки исчез. А вместо него под стеклом — вот это, — Тимофеев протянул Свете лоскут блестящего материала с узором из золотых нитей.

Девушка внимательно пригляделась.

— Да ведь это ты! — засмеялась она. — На каком-то постаменте… Вот здорово!

— Что здорово?! — вскричал Тимофеев. — Что изображение памятника мне где-то тиражируется машинной строчкой на искусственном шелке? На кой мне сдались эти памятники, когда ты перед самой защитой осталась без чертежа?! Бежим скорее в архив, не может быть, чтобы там не оказалось еще каких-то автографов Леонардо!

Светлым майским вечером Тимофеев провожал девушку Свету в общежитие. Они долго топтались на выщербленном временем и бесхозяйственностью крыльце, шумно вздыхая и цепко держась за руки. Потом поняли, что в такую чудную погоду ничто не может их разлучить, и вновь побрели в аллею по дорожке, вкривь и вкось мощенной бетонными плитами, между буйно зеленеющих, пахнущих пыльным зноем отходящего дня кустарников.

Как водится, беда нагрянула нежданно. Она явилась в облике отрицательного типа Игоря Ершова с параллельного потока, джинсового пижона и вечного задолжника, а также двух его приятелей, неведомыми науке силами державшихся в университете. Беда дышала пивом и мятной резинкой кондитерского объединения «Рот фронт». Беда искала приключений.

Ершов сделал нетвердый шаг навстречу парочке, и его потная лапа легла на плечо Тимофееву.

— Витек, — сказал Ершов проникновенно. — Дай мне рубль до стипендии.

Тимофеев сознавал, что Ершов и стипендия — понятия в высшей степени несовместимые. Однако же он протянул ему рубль, не ожидая подвоха. Ершов принял денежный знак с некоторым замешательством.

— Еще дай закурить, — ляпнул он неуверенно.

Тимофеев с полным радушием подал ему пачку «Беломора» с торчащей оттуда папиросой.

— Пускай часы даст поносить, — подсказал растерявшемуся Ершову один из дружков, маявшихся в отдалении. — У него часы в жилу.

— Да, — быстро согласился Ершов. — Одолжи на пару деньков.

Света, заподозрив неладное, молча потянула Тимофеева к заветному крыльцу, но тот уже расстегивал ремешок своей старенькой «ракеты» с электронным приводом, указывающим не только год, месяц и день, но и погоду на ближайшие двое суток.

— Ты что — издеваешься надо мной? — зловеще спросил Ершов и коротко, умело стукнул Тимофеева в челюсть.

— Ой! — вскрикнула Света.

Часы взлетели к потемневшему небу, а Тимофеев без единого звука опрокинулся в кустарник, где и остался лежать неподвижно.

— Так, — с удовлетворением произнес Ершов и нехорошо посмотрел на Свету. Та приготовилась биться насмерть.

В этот момент на аллее показался правильный мужик, бывший морской пехотинец, а ныне староста курса, Николай Фомин, возвращавшийся с популярной лекции о международном положении. Опасные для нарушителей общественного порядка кулаки Фомина были пока что засунуты в карманы кримпленовых брюк.

— Убери лапы, — негромко приказал Фомин, ленивой походкой надвигаясь на сумеречных хулиганов.

— Коля, — сказал Ершов. — Иди себе мимо.

Но Фомин шел не мимо, а прямо на грешную троицу, как атомный ледокол на свежие торосы. И когда он остановился, так и не обнажив свои страшные кулаки, запросто превращавшие древесностружечную плиту обратно в стружку и опилки, на аллее не оставалось никого, кроме трясущейся Светы и поверженного Тимофеева.

На него было жалко смотреть. Тимофеев был перепачкан в земле, по губам текла кровь. Кроме того, он сгорал от жестокого мужского стыда.

— Света, — униженно бормотал он, вытирая кровь заботливо предложенным листом подорожника. — Я не смог защитить тебя от разбойного нападения. Я недостоин тебя и твоих чувств.

— По-моему, он ударился головой, — предположил Фомин.

— О чем ты, Витенька? — запричитала Света.

— Я лопух, — мрачно объявил Тимофеев. — Меня стукнули, и я упал. Это пошло. Не всякий поступил бы так же на моем месте.

— Да брось ты, Тимофеич, — сказал Фомин. — Хочешь, я им вложу ума по-нашему, по-десантному? Или лучше их в деканате продраить с абразивчиком?

— Нет, — грустно промолвил Тимофеев. — Всех подонков не вызовешь в деканат, и абразива не напасешься. А тебе, Света, нужна в жизни опора и защита, не тюфяк вроде меня.

— Витя, пойдем на автобус, а? — жалобно попросила Света.

— Да ладно тебе, — подхватил Фомин. — я тебя приемчику обучу — всю шпану распугаешь!

— Приемчику? — с горькой иронией переспросил Тимофеев. — Чудак ты, Коля… Ну, заходи ко мне завтра.

Поддерживаемый с одной стороны всхлипывающей Светой, с другой — спокойным, как всегда, Фоминым, он побрел на автобусную остановку. Мысль о пережитом позоре не покидала его. Но если у слабых натур подобное потрясение со временем порождает комплекс неполноценности, то в мозгу Тимофеева оно было обречено трансформироваться в техническое решение.

Стоя перед пыльным зеркалом в своей комнате, Тимофеев с нескрываемым презрением изучал собственную внешность — поникшие узкие плечи, впалую грудь, тощие ноги в просторных брючинах. И, как апофеоз, — постыдная ссадина на подбородке и полоска крови на прикушенной губе.

— Жертва гиподинамии, — с отвращением произнес Тимофеев.

Он совершенно отчетливо понял, что стоит на переломном рубеже своей судьбы. Что он должен будет либо в корне перемениться, стать другим человеком, либо навсегда распроститься со Светой. Со своими хилыми бицепсами и намеком на брюшной пресс он просто не в состоянии уберечь ее от всех испытаний, что заботливо готовит им на жизненном пути агрессивный двадцатый век.

Но Тимофеев столь же ясно понимал, что любит Свету и ни за что не сможет с ней разлучиться. Выход был один: стать другим. Он прикрыл глаза, чтобы не видеть отражение убогой фактуры мыслителя и закоренелого книжника, и постарался вообразить себя в спортивном зале. Вот он толкает штангу. Вот он вдребезги крушит боксерскую грушу. Или возится на борцовском ковре… В недрах его истерзанной души взметнулся стихийным протест: Тимофеев с детства не любил тратить время на личные нужды.