Оуэн Баркер - Золотое дерево

© Оуэн Риддл Баркер, 2018

ISBN 978-5-4493-1179-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Как только я узнал, что Моника со своими родителями приезжает к нам в гости, я потерял покой. В предвкушении встречи с ней я не находил себе места от возбуждения и не в состоянии был ни на чём конкретно сосредоточиться. Ночью долго не мог уснуть, и всё потому, что постоянно думал о ней: представлял её лицо, мысленно гладил её длинные русые волосы, с волнительным биением в сердце рисовал в уме сцену нашей встречи, долгие вечерние разговоры в интимной атмосфере моей комнаты. Каждый день репетировал, стоя перед трюмо: вслух произносил какие-то слова, предложения, придумывал вступительную речь, которую скажу, встречая её. Мне хотелось произвести на Монику впечатление умного и образованного, но вместе с тем несколько раскованного и в меру развязного мачо, или ковбоя, примеряя на себя различные образы героев вестернов и боевиков.

Я тщательно готовился к приезду дорогой гостьи и ничего не упускал из виду, что могло навредить моей репутации или подпортить образ, который я надевал на себя. Чтобы не показаться в её глазах неряхой, я каждый день наводил порядок в своей комнате. Ставил себя на её место, чтобы посмотреть и представить: на что она посмотрит в первую очередь, когда зайдёт ко мне, к чему захочет прикоснуться. И тогда абсолютно все предметы, на которые падал мой (её) взгляд, автоматически становились для меня святыми: стол, компьютер, книги на полке, игрушки в коробке, кровать и даже дверные ручки. К примеру, если я представлял, что Моника сидит на моём стуле за письменным столом и смотрит, допустим, мой фотоальбом, – тогда стул и стол в этот день неоднократно подвергались тщательной протирке от пыли и пятен, как и бархат обложки альбома. Когда на своём детском диванчике я представлял её сидящую рядом, мысленно ощущая своей ногой её тёплое бедро под тонкой шёлковой тканью платьица, – то сразу же принимался чистить материал обшивки дивана чуть ли не до дыр.

Сказать: я сильно скучал по ней, – значит, не сказать ничего. Я бредил ею весь год, который мы не виделись с прошлого лета. И те чувства, которые наполняли меня при одном только упоминании её имени, те новые переживания в предвкушении встречи, я тогда ещё не оценивал никак, не понимая природу происходящих со мной изменений. Меня просто тянуло к этой девчонке, причём до такой степени сильно, что казалось, я жить без неё дальше не смогу. Вероятно, оттого я совершенно уверенно, с детской наивностью, рисовал картину будущего, в которой мы с Моникой сыграем свадьбу и у нас будет счастливая семья; и как мы проживём долгую жизнь точно так же, как наши с ней родители.

Я сам себе стеснялся признаться в новых чувствах и до конца не понимал, в силу своей неопытности, – что же со мной происходит, – когда ночью в постели, накрывшись с головой одеялом, подсвечивал фонариком фотографию и шёпотом произносил её имя, целуя глянцевую поверхность снимка с её изображением. Но я и не искал каких-то объяснений. Мне было просто хорошо от этих необычных ощущений, которые никогда раньше не проявлялись по отношению к другим людям противоположного пола. Естественно, я не ведал тогда, что это были первые искорки первой любви, зарождавшиеся в моей юной жизни.

Было мне на тот день восемь лет. Монике – семь.

О её приезде мама сообщила мне за две недели, и я думал, что эти тринадцать дней не пройдут никогда – так долго они тянулись. На настенном календаре я обвёл маркером дату их приезда – 19 июня, и стал крестиком зачёркивать каждый прошедший день, начиная с 6 числа.

Июнь, помню, выдался дождливым, но сырость не испортила нам праздника – мы с Моникой интересно и весело проводили время на нашей ферме. Также хорошо и продуктивно проводили время наши родители, которые, правда, в отличие от нас, сочетали и труд и отдых. Отец Моники, дядя Пит, помогал отцу на ферме, и они часто уезжали по хозяйственным делам в Колумбус. Тётя Роберта, её мама, вместе с моей занимались то приготовлением пищи, то стиркой, то (а это происходило чаще всего) обсуждением каких-то женщин во время просмотров телесериала. Под их обсуждение и критику нередко попадали и мы с Моникой, когда речь заходила о детях и семье. Вечерами, утомлённые после дневного зноя, взрослые, как правило, устраивали пикники с барбекю; усаживались на веранде и допоздна вели весёлые беседы, наслаждаясь тихими, прохладными небрасскими закатами под пение небрасских цикад и сверчков и под небрасское, само собой разумеется, светлое пиво.

То лето стало для меня знаменательным ещё и потому, что в конце июня произошло событие, которое, как оказалось, повлияло на всю мою дальнейшую жизнь (хотя ни на тот момент, ни через пару лет, ни даже через десять, я не осознавал его значения). Тот день стоит перед моими глазами до сих пор во всех мельчайших подробностях; и я могу поминутно расписать, что мы делали с Моникой в то утро, в полдень или вечер; что приготовили наши мамы на обед и какую марку виски распивали на закате наши отцы.

Именно в то самое лето, утром того ненастного дня, я впервые услышал о золотом дереве . Услышал о нём от Моники.

Наша ферма, затерянная среди полей, вдали от шума и суеты цивилизации, находится в живописном местечке в округе Платт, штат Небраска – приблизительно посередине между тауншипами Хамфри и Крестоном. Если с 91-ой штатной дороги свернуть на грунтовую 220-ую авеню и проехать пару миль на север, а потом ещё раз повернуть налево, на просёлочную дорожку, вы окажетесь на территории нашей частной собственности. Эта дорожка через несколько сот ярдов приведёт вас к двум уцелевшим деревянным секциям ограды, некогда служившей загоном для лошадей или коров, – символическим воротам главного входа нашего фамильного ранчо. Ворота ещё функционируют, и если приподнять деревянную рейку, соединяющую две половинки секции, как шлагбаум, то можно их открыть, чтобы проехать. Можно, но, судя по утрамбованной земле и следам от колёс на земле, огибающих ворота и слева и справа, где пространство не ограниченно препятствиями, не трудно догадаться, что уже давно никто никогда не останавливался перед ними и не утруждал себя выходом из машины, чтобы открыть их.

Ферма досталась нам по наследству от нашего предка, уроженца города Либоховице, который иммигрировал из Чехии в 1862 году (так что во мне течёт и славянская кровь). Не известно, что побудило его оставить родину, какие мотивы сподвигли отправиться из Нью-Йорка, куда он прибыл первоначально, на Средний Запад. Возможно, деревенское происхождение и любовь к земле заставили его покинуть быстро развивающийся индустриальный город и податься осваивать необжитые дикие земли Великих равнин, над которыми до этого миллионы лет кружили одинокие ветра и торнадо.