Этьен Экзольт - Богиня бессильных

– Действительно! – схватив мою руку, он прижал ее к своим гениталиям. – Вот как должно быть!

Под своими пальцами я ощутил воинственное, горячее напряжение, плотную тугую неприязнь ко всему бесполому, бесплодному, безжизненному, готовую поразить любого, сомневающегося в превосходстве двуполого восторга.

– Вот так! – пальцы его обхватили запястье моей жены и ладонь ее оказалась на месте моей, отброшенной и отвергнутой. К моему удивлению, считавшая себя брезгливой, она не отдернула руку, не выразила никакого возмущения, а губы ее отыскали среди радужных пустот улыбку похотливым видом смутившую бы и самую порочную мурену. Не особенно возражал и я сам, понимая, что за прошедшие со дня моего дорожного происшествия дни она истосковалась по ощущению мужского члена и мне не следовало отнимать у нее возможность почувствовать проникновенное напряжение.

Покидая смешливого доктора, мы пообещали непременно заглянуть к нему еще раз, при первой же возможности. Посещение других специалистов, его коллег, представлялось мне бессмысленным и склонялся к мысли поверить им и позволить времени, прекраснейшей из распутниц, умелыми губами ее, высасывающими досуха солнца, вернуть мне прежние силы.

Следуя рекомендациям, я проводил все время в своей квартире. Начальник мой нисколько не смутился и не опечалился, узнав о возможном двухмесячном моем отсутствии и позволил не появляться в конторе, сохранив в полной мере поступающие на мой счет средства. В прошлом заключенные мной договоры принесли фирме немалую прибыль, и прежние заслуги позволяли мне не только сохранить место, но и получить давно уже ставший миражирующей мечтой отдых. Конечно же, Ирина представляла его несколько иначе. Среди предпочитаемых ею вариантов присутствовали неустанное совокупление, исключающее выход из дома и какие-либо иные занятия или поездку на раскаленные острова, где она смогла бы сбросить купальник на визгливый песок, обрушив крабьи норы и омыть свою увлеченную наготу в разрываемых прибоем волнах. Мало удовольствия доставляло и мне пребывание в сонной слабости. Просыпаясь, когда Ирина уже собиралась или готовилась уходить, я, лежа нагим на кровати, тоскливо наблюдал за тем, как она отравляла губы помадой, затачивала ресницы тушью, облачала веки в тенистую броню, втискивалась в узкие юбки, затягивала себя в топы и блузы, выбирала неизменно высокие каблуки для стачивания об асфальт и, послав мне воздушный поцелуй или оставив преступный отпечаток губ на головке мягкого члена, покидала меня до позднего вечера. У меня не было никаких возражений. Без ее присутствия мне было спокойнее, ибо я не чувствовал постоянного давящего упрека, каковым было для меня исходившее от жены возбужденное напряжение и угрожающий, расширяющий ноздри запах, становившийся временами таким сильным, что мне хотелось ударить ее.

Стоило ей уйти, как я засыпал и пробуждался несколькими часами позже. Не менее получаса я лежал, собирая силы, чтобы встать и отправиться в уборную. В один из первых дней моего заточения, поторопившись, я провел около часа без сознания на полу и стал после этого намного медлительнее и осмотрительнее.

Долгое время я сидел на краю кровати, тяжело дыша, рассматривая черные половицы, свесив с колен руки, после чего аккуратно поднимался, готовый, в случае необходимости упасть обратно на кровать, опираясь на поднимавшийся почти до потолка стальной столб изножья перебирался к шкафу, сотрясая его дверцы левой рукой и далее, находя опору в холодной стене, продвигался до уборной, где долго стоял, дожидаясь, пока тонкая струйка соизволит вырваться из меня в черный распутный блеск. Изредка после этого я совершал немыслимый вояж на кухню, где обеими руками с трудом приподнимал краснокожий пластиковый чайник, чтобы налить себе воды в бокал с золотыми на нем орхидеями. Но чаще всего путь мой вел прямо от уборной по коридору, казавшему мне бесконечным, мимо двери в гостевую спальню с правой стороны и кабинета напротив нее, к комнате, которую мы называли залой, наиболее просторной из всех. Здесь я, задыхаясь, чувствуя, как оставляют удары сердца трещины на ребрах, низвергался на старый диван и почти сразу же засыпал вновь. В иные дни я признавал себя бодрствующим только с возвращением Ирины, разбуженный радостным грохотом входной двери и пробивающим череп лязгом каблуков. Иногда же мне оказывалось достаточно пары часов, чтобы сперва воспрянуть в тоскливой полудреме, уже чувствуя себя удалившимся от сна, но не приблизившимся к реальности, а затем обрести распухающее, вдавливающее меня в мироздание пробуждение. Сознание мое, обитатель глубоководный, медлительный, неповоротливый, тяжелый и прозрачно-изнеженный, соблазненное яркими огнями поверхности, где бредили прочность и смысл, замирало в нерешительности, неторопливо дрейфуя к ним, осознавая губительную их негу и неспособное сопротивляться яростному тому влечению. Иногда для того требовалось весьма продолжительное время, почитаемое мной как одно из самых счастливых. Осознаваемое забвение той тягостной полудремы, не позволявшее мне в полной мере принимать бедственное положение мое, казалось величайшим благоволением ко мне со стороны всего неведомого и непреклонного.

В этой квартире было слишком много пыли. Она кружилась в воздухе туманными течениями, смешиваясь с благовониями, всплывающими из каменных, пластиковых чаш, расставленными по мебели там, где жена моя, руководимая случаем, нашла им место. Разноцветные темные их дымы кружились чарующими медузами, дурманящими змеями, сходились в сладостном акварельном соитии, сливались и переплетались для пряноточивых своих бесед, сгущаясь и заставляя меня бояться способности их обрести соответствующую жизни плотность и поглотить, отравить, пожрать меня, беззащитного перед их мускусной ненасытностью. Сочетаясь с пылевыми потоками, они создавали завесу, вскоре после полудня становившуюся такой густой и мрачной, что я почти не различал за ней шкафов, вставших темной уродливой стеной у противоположного края комнаты, находившегося от меня в четырех шагах. Удушливое то марево казалось мне вполне соответствующим моему состоянию, успокаивало и умиротворяло меня, объятого невозмутимой неподвижностью как иные-мечтами о богатстве. В нем я чувствовал себя неуязвимым и легким, пусть и не позволяло мне оно обрести силы или решимость, каких хватило бы для успокоения воспаленного трепета в глазах моей жены.

Так проходил день за днем. Иногда я почти не замечал перемещения времени, пробиравшегося под черным ковром с танцующими на нем красными собаками, не пробудив их волнения, не потревожив ни единой пылинки на нем. В другие дни мне казалось, что Ирина пришла обратно, едва я лег на диван и я удивлялся причине столь скорого ее возвращения. Но случалось и так, что каждая минута становилась давящим антрацитовым облаком, маслянистой гнилостной жижей, сладкой и ядовитой смолой, втягивавшей меня для того, чтобы, увязнув в ней, я не мог выбраться из ее леденящих глубин на протяжении мучительной вечности. Тогда, радостно выпрыгнув из дымчатой мглы, время вонзало янтарные клыки в мою свесившуюся с дивана руку, игриво посматривая на меня змеиными глазами, ожидая ответа моего на столь непозволительное его поведение. Но я мог только лежать, сдерживая горячую тошноту, умоляя жену вернуться поскорее.