Этьен Экзольт - Богиня бессильных

В один из таких вечеров, когда радость моя от появления ее, глашатаем которому был скребущийся треск совершающего свое привычное насилие над скважиной ключа, превзошла любую из наших прошлых встреч, не исключая и первых свиданий, допускавших легкомысленные опоздания и расчетливые неудачи, Ирина забыла о привычке моей проводить дни в зале и не заметила меня. Войдя и распалив предсмертную страсть в тусклой лампе под потолком прихожей, она скинула обреченно загремевшие туфли, сделала несколько шагов от входной двери и встала у узкого высокого комода, обитавшего напротив двери в залу. Красная кожаная юбка уменьшала ее ягодицы вдвое, под золотистым узором белой блузы не видел я бюстгальтера. Потирая пальцами правой ноги левую щиколотку, она швырнула на комод черную круглую сумочку, вскрыла ее молнию с небрежностью усталого коронера, после чего выдернула из нее и сжала в кулачке то, что я немедля определил как черные шелковые трусики, вознесение которых к ее бедрам я наблюдал некоторое время назад.

От волнения я нашел в себе силы приподняться, но она, тряхнув головой, уже прошла дальше в квартиру. Голодно скрипнула дверь в ванную, но водяного дребезга не последовало. Вместо этого она, заглянув в спальню, издала смеющийся возглас, пробежала обратно к зале и встала в дверном проеме, держась за него правой согнутой рукой.

– Вот ты где! – веселость ее возмущала меня. К тому времени я уже смог сесть, положив голову на спинку дивана, наблюдая за ней со злобным недоумением.

– Почему на тебе не было трусиков? – в хриплом моем пристрастии невозможно было заметить и призрака требовательной ненависти, сделавшей бы искренний ответ неотвратимым.

– О чем ты? – пальцы ее погладили белое дерево.

– Я все видел. – мне удалось махнуть пальцами в сторону прихожей и порыв сей отозвался двумя тяжелыми ударами сердца и темными пятнами перед взором.

Повернувшись, она поняла, что содеянное ею было замечено мной и отрицание становилось более бессмысленным, чем ловля птиц в дождливый день.

– Я заходила в общественную уборную. Мне показалось, что на них попала вода.

– Дай их мне. – протянув к ней руку, я почувствовал себя совершенно бессильным от того подобающего нищему жеста.

– Я уже бросила их в стиральную машину. – двумя кривящими бедра шагами она оказалась передо мной, села слева от меня, подогнув под себя правую ногу, положила одну руку на мою шею, а другую – на промежность. – Как мы сегодня себя чувствуем?

– Принеси их мне. – от возрастающей злости я почувствовал, как напрягаются мышцы моей шеи и пытаются сойтись в воинственные кулаки пальцы.

– Не волнуйся так! – ласково погладив меня по волосам, она вызвала только новый приступ раздражения. Прежде, чем я успел сказать что-либо, шею мою сдавила стальная судорога и я потерял сознание. Очнувшись через несколько часов на кровати, куда она неведомо как сумела меня дотащить, я уже не чувствовал себя в силах продолжать какие-либо требования. В следующий раз я увидел то ее белье уже чистым, уютно обвившим насмешливо блестящую трубу сушки.

Силы возвращались ко мне с медлительностью зарождения жизни. Первым признаком того стала ворвавшаяся напористым скорпионом оскорбительная скука. В попытке хоть как-то развлечь себя, я попробовал читать, но даже совместные старания пяти ламп, запряженных в стальную сбрую под потолком залы не смогли донести свет до страниц достаточно ярким. Как ни старались они, но усыпляющие испарения и пыльное торжество останавливали их, вынуждали гибнуть, гаснуть, поворачивать назад, растворяясь и стеная от горечи невыполненных обещаний. Рассмотреть буквы в этом подвижном сумраке не представлялось возможным и тогда взор мой задержался на телевизоре. Приобретенный много лет назад, он был оживляем лишь изредка, служа фоном для растерянного времяпрепровождения или для просмотра принесенной кем-либо видеозаписи. Все остальное время он возвышался темным лаковым менгиром, хранителем неумолчных душ, пристанищем трусливых неудачников и наивных красавиц, гробницей великих воинов, сказителем историй о немыслимых и глупых подвигах. Теперь же я вспомнил о его способности развлечь меня безо всяких усилий с моей стороны. Мне даже не пришлось бы, как в случае с приобретенными фильмами, опасаться завершения видимого и необходимости перематывать или менять его. Непредсказуемое чередование телевизионных передач, фильмов, рекламных роликов, музыкальных клипов, стало в воображении моем тем восторженным калейдоскопом, из кружения которого могла возникнуть столь требовавшаяся для меня энергия и я нажал на кнопку пульта с воодушевлением рыцаря, пронзающего сердце дракона.

Потускневший от налипшей на него пыли экран вспыхнул, не веря в собственное возвращение, моргнул, освещая комнату жидкой молнией, и явил мне лик лоснящегося молодого мужчины, сидящего за белым столом на фоне мозаичных небоскребов и звероподобных флагов, с уверенностью проповедника вещающего нечто неслышимое. За долгое время, проведенное в вынужденном молчании, устройство лишились возможности производить звук. Как ни увеличивал я его, все видимые мной персонажи оставались немыми. Бесслышно торжествовали взрывы, ни единого смятения в круговоротах пыли не производили грузные самолеты, не слышны были возгласы женщин, обвинявших мужчин в том, что, судя по неистовому блеску глаз, могло быть только содеянной с одноногой карлицей изменой.

Не меняя канала, я находил приятное разнообразие в прыгучем хаосе бессвязных образов и новых лиц. Пребывание в тенистом заточении заставило меня забыть о существовании вне пределов его бессвязного мира, привлекательного в своей легкомысленной яркости, увлекательно непоследовательного в неудобоваримых проявлениях своих. И теперь, когда в течение часа передо мной могли появиться видения жаднотелых женщин в купальниках, ткани которых было бы недостаточно для сберегающей мой сон маски, образы марширующих юнцов в черной униформе и красных беретах, горделиво вскидывающих ноги в зубастых ботинках, кадры ползущих к побережью смерчей, разгоняющих стада рыбацких лодок, мутные лики немыслимых планет, сфотографированных добиравшихся до них сотни лет механическими пауками, ликами великолепных старцев в золотых мехах, вещающих нечто упоительно-страстное с трибун и тронов, зрелища вспыльчивых детей, вертящихся в незнакомых мне танцах, я чувствовал все это порождением блуждающих по моим кровеносным сосудам остаткам разбитой страданиями армии обезболивающих, снами дезертировавших из нее рассудительных и опытных воинов, отзвуками их рассказов и песен, перебродившими в садах моих воспоминаний. Слишком быстро уставая от неуемной торопливости происходящего на экране, я иногда позволял себе утонуть в слезливой полудреме, не опасаясь более ничего, ибо блеск экрана служил надежной защитой от времени, не решавшегося ступить в освещенный новостной яростью предел.