Морье Дю - Голодная Гора

Да, думал Хэл, ведь несмотря на все эти прекраснодушные разговоры с Гриффитсом о тяжелом труде рабочих и мизерной плате, которую они за него получают, единственное, чего мне действительно хочется, это жить в Клонмиэре, пользуясь плодами их труда, и чтобы Джинни переодевалась к обеду, как это, бывало, делала моя мать, и чтобы ей прислуживал дворецкий, а не эта слабоумная девчонка. Я хочу пользоваться шахтами, как это делали мои предшественники, не задумываясь над тем, чего это стоит. Я не хочу возвращаться по вечерам в этот убогий домишко на деревенской улице к ужину, который мне приготовила сама Джинни, усталая и измученная.

Оставив Пэтси с дрожками в Ректори, Хэл направился через деревню к своему дому. Когда он отворил дверь, в нос ему бросился запах кухни, который он ненавидел и от которого невозможно было избавиться в таком тесном домишке, несмотря на все старания Джинни.

Она выбежала ему навстречу, такая милая, глаза сияют любовью, волосы слегка растрепались, а лицо разрумянилось от плиты.

- Твой любимый суп, - объявила она, глядя на него с улыбкой. - А потом рыба с цветной капустой и сыр. Мама дала мне рецепт из своей драгоценной книги. Ах, ты знаешь, камин в гостиной немножко дымит, придется звать трубочиста. Приезжали Кити и Саймон из Эндриффа, привезли в подарок прекрасную дыню и виноград. Так мило с их стороны. А Саймон хочет купить твою картину, знаешь, тот небольшой пейзаж, где остров Дун.

- Не может быть, чтобы ему действительно хотелось ее купить, - сказал Хэл. - Он делает это просто из благотворительности.

- Ничего подобного, дорогой. Не нужно быть таким гордецом. Он считает, что у тебя большой талант. Мне говорила Кити.

- Значит, он единственный, кто так думает.

- Нет, Хэл, нехорошо так говорить. Твоя жена гордится твоими работами.

- Больше, чем я сам. Никуда не годный художник и никуда не годный муж.

- Не будь таким брюзгой, любовь моя. Садись в свое кресло - что делать, если камин дымит - и я принесу тебе ужин на подносе.

Хэл опустился в кресло и протянул к ней руки.

- С какой стати ты будешь мне прислуживать? - сказал он, привлекая ее к себе на колени. - Это я должен ухаживать за тобой. Я хотел бы видеть тебя красиво причесанной, в открытом вечернем платье, а не в этом старом переднике, и чтобы руки у тебя не были шершавыми от стряпни.

- Я буду аккуратно причесываться, надену свое свадебное платье и буду мыть руки в молоке, если ты обещаешь быть хорошим мальчиком.

- Я и так хороший.

- Ты же знаешь, что я имею в виду.

- Хочешь сказать, чтобы я не трогал бутылку виски, что стоит у нас в буфете? Не беспокойся, душа моя, она уже и так пустая.

- О, Хэл, а ведь я просила тебя оставить капельку на случай, если кто-нибудь простудится и захворает.

- Зима кончилась, и никаких простуд больше не будет. Я свинья и скотина, и я тебя не достоин, милая моя девочка. За что только ты меня любишь?

- Не знаю, Хэл. Люблю да и все тут.

Она улыбнулась, а он продолжал сидеть и только вытянул ноги к дымящему огню, думая о громадном зале в Клонмиэре и о камине, в котором никогда не зажигается огонь. Вскоре она принесла ему ужин. Рыба у бедняжки слегка пережарилась, но он клялся, что замечательно вкусно, а потом она села у его ног со своей штопкой и починкой, а он смотрел в огонь, поглаживая ее по голове.

- Ты бы должна была заниматься вышиванием, а не штопать мои старые носки, - сказал он ей.

- А кто же тогда будет это делать, если я оставлю их нештопанными? спросила она.

- У тебя должна быть горничная, - сказал он, - и еще с полдюжины слуг. А я входил бы в гостиную в смокинге и с цветком в петлице, пообедав седлом барашка и выпив старого бренди.

- Значит, рыба тебе не понравилась, - огорченно сказала она.

- Ничего это не значит, - возразил он, целуя ее в макушку. - Просто я размечтался, глядя на твою смешную прическу - устроила себе какой-то пучок, чтобы волосы не мешали, когда ты возишься у плиты. У тебя такая тонкая шейка, что я могу ее обхватить пальцами одной руки. Удивляюсь, как Пэт ни разу не перепутал, когда резал у вас в доме цыплят.

- Ах, перестань, пожалуйста. Убери-ка свою ручищу, мне не видно дырки на носке.

- Брось ты этот носок, радость моя.

- И что, ты будешь ходить босиком?

- Сядь рядом со мной, будем смотреть в огонь и воображать себе разные картины, которые там возникают.

Она отложила работу и свернулась калачиком рядом с ним в широком кожаном кресле, привезенном из Ректори. Так они и сидели вдвоем, почти не разговаривая, прислушиваясь к тиканью часов, оставшихся от доктора Армстронга, к еле слышному шороху дождевых капель, стекавших по оконным стеклам, и наблюдая, как постепенно гасло дымное торфяное пламя в камине.

А у себя дома Том Калаген писал Герберту в Летарог.

"Дорогой Герби,

ты не можешь себе представить, какую радость доставило мне письмо от одного из Бродриков. Мы не виделись вот уже несколько лет, но у меня хранятся твоя фотография, а также фотографии всех твоих братьев, они напоминают мне о прошлом. Приятно было читать, с какой добротой ты пишешь о нашей Джинни, о том, что сам Бог послал ее Хэлу. В своих письмах к Генри я ни слова не говорю ни о нем, ни о ней - стоит мне только упомянуть Хэла, как Генри тут же сводит все к тому, насколько он безнадежен... С радостью могу сказать, что Хэл - один из приятнейших людей, с которыми только мне приходилось встречаться, - точная копия отца с одним только недостатком, от которого он постепенно избавляется. Детей у них пока еще нет, однако я утешаю Джинни, уверяя ее, что со временем все будет в порядке. Я уверен, что они счастливы друг с другом, как никто на свете..."

6

Хэл не лишком любил читать газеты. Ему не было интересно знать, что происходит на белом свете. Зимними вечерами, когда он возвращался домой с работы, он больше всего любил сидеть с женой у камина, смешить ее рассказами о том, что происходило в тот день в конторе или слушать, что рассказывает ему она. Поэтому, когда весной девяносто четвертого года он отправился однажды в Слейн, чтобы купить кое-что для Джинни и для дома, и, стоя в баре одного из пабов, проглядывал "Адвертайзер", он испытал немалое удивление и даже шок, наткнувшись на длинную статью на серединной странице о крупных залежах олова на Малайе и о том, что организованы компании по их разработке; по мнению автора статьи, открытие этого месторождения приведет к разорению местных рынков. Жизнь к этому времени до такой степени затянула его своей рутиной - весь день в конторе, потом возвращение домой к Джинни и ребенку, что рост и падение цен ничего ему не говорили, и когда старый Гриффитс, качая головой, строил мрачные прогнозы на будущее, уверяя, что местные разработки - будь то медь или олово, безразлично, - не имеют перспективы, Хэл относил это обстоятельство за счет его прирожденного пессимизма. Прочитав статью, Хэл обратился к финансовой странице, чтобы узнать, какова в настоящее время цена на олово. Она составляла восемьдесят четыре фунта за тонну. Полгода назад это было сто фунтов. Да, у старого Гриффитса были основания для мрачности. Хэл, довольный жизнью и целиком занятый своим собственным домом, не обращал должного внимания на эту область хозяйственной жизни, хотя она давала ему хлеб насущный. Интересно, что думает об этом отец. В тот вечер, вернувшись домой, он увидел у себя своего тестя-пастора, который сидел в гостиной, держа на коленях серьезного Джона-Генри. Хэл спросил его, читал ли он эту статью в "Адвертайзере".