Карел Чапек - Как я был великаном (сборник рассказов)

Спал он необычайно долго — еле успел на предполуденную репетицию хорала. Архангел-хормейстер уже стоял за дирижерским пультом. Незаметно заняв свое место, космонавт легким наклоном головы приветствовал рыцаря Яна и взял в руки ноты.

После репетиции, гуляя, забрел он к райским вратам. Прильнув к щелям между желтыми гладкими досками, которые вовсе и не пахли деревом, он с тоской глядел в пустоту. У самых врат, отливая серебром и, точно указующий перст, нацеливаясь в таинственные дали, стояло какое-то сооружение. И космонавт, волнуясь, почувствовал, что между ним и этим странным предметом когда-то была, а может, и сейчас существует таинственная связь. Точно дитя, радовался он этой найденной частице прошлого и твер

(В тексте не хватает двух страниц)

рассвет и пора было воссесть на позлащенный трон. Рыцари станут низко ему кланяться — эх, паноптикум, чистый паноптикум. «А твердь я все-таки снесу», — снова и снова повторял он с упрямой надеждой, ибо и Господу необходима надежда, пусть даже совсем крошечная.

А в ракете между тем гудели и щелкали электронные приборы, определяя координаты полета. Сверив их показания, космонавт направил корабль к Земле. Исчезли, словно бы провалились, райские кущи, и снова он был один-одинешенек во Вселенной. Он провел пальцем по рукояткам приборов, радуясь, что это не рычаги беспроигрышных шахматных автоматов. Потом взглянул на хронометр, отмечающий земное время, и остолбенел…

Он включил автоматическое управление и сжал голову ладонями.

Приборы ровно гудели, за иллюминатором мелькали звезды, крошечные мерцающие огоньки. Казалось, будто он едет в поезде, в допотопном поезде со смешным паровозиком, грохочущим на рельсах и оставляющим за собой сноп раскаленных искр. Проносится мимо полей с рождественскими елочками, под которыми притаились сладкие, душистые ягоды земляники. Поезд грохочет, и его перестук звучит, словно рождественский хорал, органист Шутей хватается за голову, отец бранит за разбитый фонарик, мама прячет под фартуком сладкий леденец, а волосы Евы, точно паровозный дымок, развеваются по ветру. Поезд опаздывает — старомодные поезда всегда опаздывают, — и ягоды вянут, у елок вырастают новые полиэтиленовые ветви, а у Евы больше не развеваются по ветру волосы…

Он сжимал руками тяжелую голову и захлебывался счастьем оттого, что можно быть таким несчастным.

Ключ загремел в замке, тяжелые кованые двери со скрипом открылись, и Педро вошел. В узкой сводчатой комнате было почти темно. Луис высек огонь; мерцающий свет озарил голые стены, сверкнул на струнах лютни, висевшей над убогим ложем, и упал на темные корешки книг, аккуратно расставленных в нише. Педро подошел к окну. Из патио доносился сильный пряный запах кампанулы, на угасающем кобальте горизонта заблистали первые звезды.

Тихий аккорд, прозвучавший навстречу спускающейся почи, задрожал и вылился в новую гармоншо: звуки, вначале еле слышные, постепенно усиливались, слетая со струн под волшебной рукой мастера. Только один человек во всей Таррагоне мог так исполнить «Фантазию» Сантильяйы — Луис Агиляр. Педро оглянулся. Лютня висела на стене. В углу, у стола, Луис склонился над небольшой деревянной шкатулкой с круглой рифленой крышкой, из которой торчало диковинное приспособление, заканчивающееся пергаментной воронкой. Крышка медленно вращалась, и из аппарата неслись звуки лютни Агиляра.

Луис с улыбкой посмотрел на пораженного Педро. Затем нажал на какой-то рычажок, диск остановился, и музыка сразу оборвалась. Луис ловко снял диск, положил на его место другой, и тот, щелкнув, пришел в движение.

Педро застыл на месте. Ему казалось, что в мгновение ока комната наполнилась топотом и кашлем толпы. Следом зашумел ошеломляющий поток человеческих голосов. Педро зашатался, с трудом удержав крик ужаса. С широко раскрытыми глазами, почти теряя сознание, он дрожал, весь во власти необычного ощущения.

Лишь спустя несколько минут Педро осознал, что слышит пение; да, он уже разбирал слова «Kyrie eleison». [1] Господи помилуй (греч.). — Прим. перев. Голоса скрещивались и сливались, то приближаясь, то удаляясь, усиливались и ослабевали. Похоже на хорал в храме Тринидада, мелькнуло в голове Педро, ну, конечно, вот сложный переход басовой партии… да ведь это…

— Мистерия из Элхе, — вздохнул он облегченно.

— Рад, что ты узнал произведение и место, где оно исполнялось, — сказал Луис, когда музыка отзвучала и в комнате стало удивительно тихо.

— Разумеется, это церковь в Элхе, помещение с прекрасной акустикой, где ясно слышны все слова песнопения. Поэтому-то я и решил испытать аппарат именно там. В Элхе я участвовал в хоро на пасхальном богослужении. На репетициях мне удалось спрятать записывающий аппарат под кафедрой.

Только сейчас Педро пришел в себя.

— Открой же мне наконец, что это за чудесный аппарат, который может вобрать в себя и вновь издать звук лютни и человеческого пения?

— Это мое аутосонидо, — улыбнулся Агиляр, — плод давней мечты, долгих размышлений, попыток и трехлетнего упорного, неустанного труда. Погляди! — Луис развернул на столе чертежи и рисунки. — Вот механизм, который передает звук спиральным углублениям на вращающейся пластинке, покрытой особой древесной смолой… Вначале я крутил их вручную, но, когда дон Эстебан привез мне из Германии «el huevo de Norimberk», [2] Яйцо из Нюрнберга (исп.). — Прим. перев. карманные часы магистра Петра Геле, я использовал их скрученную стальную упругую пружинку как источник равномерного движения… видишь, заводится вот здесь этим ключом!

Педро с жадностью просматривал чертежи.

— Да, конечно… хитроумно… и при этом удивительно просто, воронка заканчивается пленкой с острым кончиком… Скажи на милость, как ты до этого додумался? Я имею в виду принцип устройства, понимаешь?

Агиляр вытащил откуда-то запыленную бутылку манзанильн.

— Это длинная история, — сказал он, когда друзья пригубили доброе вино из Санлукара, — она началась еще во времена моего ученичества в Альмерии. Однажды в саду дона Лопеса я увидел стройную девушку, которая рвала цветы такими изящными движениями, что я глаз от нее не мог отвести. Вскоре она скрылась в лавровой беседке. На следующий день я увидел ее прелестное лицо у фонтана. Я ходил там с лютней, играл и пел. Она остановилась поодаль, печально мне улыбнулась и поспешно ушла. Я не решился следовать за ней. Но как-то я застал ее врасплох, когда она перевязывала букеты, Я заговорил с ней, но она даже не подняла на меня глаз и, лишь когда моя тень легла на песок перед ней, испугалась и вскочила. Я извинился за свое вторжение, она пристально посмотрела на мои губы, задрожала, глаза ее увлажнились.