Норберт Винер - Пиршество демонов (сборник)

Фантастика, как отрасль художественной литературы, не задается целью прямой популяризации научных идей. “Жюльверновское” направление стало теперь лишь одним из многих притоков, вливающихся в полноводное русло. Но в своей внутренней логике, в принципах анализа и синтеза фантастика очень близко подходит к науке. Для нее характерно как бы размышление вслух о путях и превращениях идеи, тот внутренний монолог, который теперь заново открыл авангардистский кинематограф.

Писатель-фантаст, как и ученый, часто ставит эксперимент. Первая ненаписанная фраза многих произведений могла бы звучать так: “Что будет, если…” Далее открывается совершенно необозримый испытательный полигон. Вот почему цели такого эксперимента могут быть самыми различными.

Фантастика вносит в проблему недостающий ей человеческий элемент. Она превращается в своеобразное эстетическое зеркало науки. Наука как таковая не связана с моралью, тогда как ученый — сознательный член общества — не может и не должен быть безразличным. Нельзя языком математики, физики, биологии, химии излагать моральные аспекты тех или иных открытий. Фантастика дает такую возможность. И язык у нее, о какой бы науке ни шла речь, единый, общедоступный. В этом, мне кажется, основная притягательная сила фантастики для ученых.

“Если бы мне пришлось вновь пережить свою жизнь, — писал Чарльз Дарвин, — я установил бы для себя за правило читать какое-то количество стихов и слушать какое-то количество музыки по крайней мере раз в неделю; быть может, путем такого постоянного упражнения мне удалось бы сохранить активность тех частей моего мозга, которые теперь атрофировались. Утрата этих вкусов… может быть, вредно отражается на умственных способностях, а еще вероятнее — на нравственных качествах, так как ослабляет эмоциональную сторону нашей природы”.

Великий эволюционист понимал, насколько важно искусство для научного творчества. Природа едина, но математика далеко не единственный ее язык. Как правило, наиболее блистательные открытия приносит нам аналогия, перебросившая свой невидимый мост между самыми отдаленными областями человеческой жизни.

Академик А.Е.Арбузов часто говорил: “Не могу представить себе химика, не знакомого с высотами поэзии, с картинами мастеров живописи, с хорошей музыкой. Вряд ли он создаст что-либо значительное в своей области”. И это действительно так: у науки своя эстетика. Но заметить, почувствовать ее может лишь тот, для кого искусство не является наглухо запертой дверью. Для Бутлерова путь в науку начался, по его собственному признанию, с увлечения “химическим колоритом”. Его поразили сверкающие красные пластинки азобензола, игольчатые желтые кристаллы азоксибензола, серебристые чешуйки бензидина.

Тяга к классическому совершенству, привычка к гармонии пропорций, скупость художника в деталях и элементах конструкции — вот что дает исследователю искусство, Недаром один из основоположников структурной теории Кекуле любил и хорошо знал архитектуру. Он искал красоту, упорядоченность и лаконичность форм и в построении молекул. И поиск этот был аналогией, переброшенной от искусства к естествознанию.

Таких примеров можно привести много. Но наш век отличается особой спецификой. Сейчас от ученых зависит судьба всего человечества. Ученые передали людям власть над титаническими силами. И в зависимости от того, в какую сторону будут повернуты эти силы, наша Земля станет либо мертвым небесным телом, либо центром процветающей космической цивилизации. Сегодня это известно каждому.

Вот почему моральные проблемы науки достигли теперь невиданной остроты. И те “нравственные качества”, о которых писал Дарвин, определяют сегодня лицо ученого: либо гражданина своей страны, ответственного перед собственной совестью и миром, либо маньяка, хладнокровно вооружающего поджигателей войны нервным газом, “пятнистой лихорадкой Скалистых гор”, кобальтовыми бомбами.

Так научная фантастика стала для ученых полигоном испытания моральных проблем, причем полигоном открытым, на котором могут присутствовать сотни тысяч зачастую очень далеких от науки людей. Отсюда особая ответственность, с которой подходили такие ученые, как Сцилард или Винер, к литературе.

На мою долю выпало счастье встретиться один раз с Норбертом Винером. И когда я читал его рассказ “Голова”, то мысленно видел всепонимающие, чудовищно увеличенные круглыми многодиоптрийными очками его глаза…

Вот врач, насильно приведенный гангстерами, обрил череп бандита, погубившего его семью, выпилил кусок кости, обнажил мозг…

Мне казалось, что это рассказывает сам Винер, что это он тот хирург, который дал когда-то знаменитую клятву Гиппократа и решает теперь вековой гамлетовский вопрос. И с волнением ждал я, как решит его великий творец кибернетики, как решит его мудрый и очень добрый человек. Может быть, и для самого Винера это было своего рода внутренним монологом. Необходимо быть добрыми, но нельзя быть “добренькими”. После освенцимов и биркенау, после Хиросимы. Я не верю, что принципы демократии требуют равной свободы и для фашистов, чьи партии колониями ядовитых грибов взрастают в уютных теплицах “благополучных” стран, и для маньяков, одержимых манией насилия и убийства. Если человек сам отделяет себя от людей стеной ненависти, он теряет право быть человеком.

И я рад, что Винер именно так разрешил гамлетовскую проблему. Норберт Винер, скромный и по-настоящему добрый человек.

Впрочем, иного я и не ожидал от него. В своей автобиографической книге он писал:

“Между экспериментальным взрывом в Лос-Аламосе и вешанием использовать атомную бомбу в военных целях прошло так мало времени, что никто не имел возможности как следует подумать. Сомнения ученых, знавших о смертоносном действии бомбы, больше других и лучше других представляющих себе разрушил тельную силу будущих бомб, попросту не были приняты во внимание, а предложение пригласить японские власти на испытание атомной бомбы встретило категорический отказ.

За всем этим угадывалась рука человека-машины, стремления которого ограничены желанием видеть, что механизм пущен в ход. Больше того, сама идея войны, которую можно вести, нажимая кнопки, — страшное искушение для всех, кто верит в силу своей технической изобретательности и питает глубокое недоверие к человеку. Я встречал таких людей и хорошо знаю, что за моторчик стучит у них в груди. Война и нескладный мир, наступивший вслед за ней, вынесли их на поверхность, и во многом отношении это было несчастьем для нас всех.

Примерно такие и многие другие мысли проносились у меня в голове в день Хиросимы”.