Лев Аскеров - Человек с того света

Марон мог влиять. Лапы его были хваткими. Паук, очевидно, ждал и жаждал компромисса. А Мерфи этого компромисса не допускал. Даже в мыслях. Безмолвная и скрытая дуэль продолжалась. И вдруг Паук через третье лицо выходит на него с предложением о взятке.

То, что никак не удавалось Мерфи, по всей видимости, удалось ребятам Скарлатти. Комиссар недоумевал: за что они, имеющие самое отдаленное отношение к сыску, могли уцепиться? Ведь кроме солидной с виду вывески «Интерпол», они за душой ничего не имели. Никому не нужный исследовательский отдел и… Марон. Смешно прямо. Но как бы там ни было именно они нашли ахиллесову пяту паучьего тела. Если бы не сидящий рядом боннский министр безопасности и не его ищущий взгляд, то Мерфи не поверил бы, что какие-то там ученые сморчки из его третьестепенного, малокомпетентного отдела загнали мароновскую банду в угол.

Министр ерзал. Молчание слишком затянулось. Он не знал, как понимать замкнувшегося в себе комиссара. Ему и в голову не могло прийти, что Мерфи впервые слышит о том серьезнейшем деле в Тонго и сейчас от услышанного просто-напросто обалдел.

Давно, очень давно, комиссару не приходилось бывать в столь глупом положении. Он краем глаза видел нетерпеливое беспокойство своего собеседника. Надо было выходить из положения, что-то говорить. А он ситуацией не владел. В таких случаях, Мерфи это знал по опыту, следует сказать нечто уклончивое, не отталкивающее.

— Сколько? — не глядя на министра, буркнул он. Тот понимает с полуслова и залпом выпаливает:

— Десять! Десять миллионов долларов!

Спокойно, словно размышляя, Мерфи прильнул горячим лбом к холодному стеклу. «Боже! — подумал он. — Не верю ушам своим… Ай да, Скарлатти!»

Тщательно подобрав многозначительную фразу и дождавшись, когда остановится машина, твердо и внятно проговорил:

— Хорошо. Я разберусь.

— Я знал, что мы договоримся, — не скрывая радости облегченно вздохнул немец.

Мерфи кивнул… И этот кивок на прощание, и ту фразу министр понял, как ему хотелось…

Комиссара тошнило. Немец накормил его до отвала. Разумеется, не сытными яствами и не хмельным питьем. На его месте любой деятельный человек, а тем более лидер, привыкший обладать информацией и предпринимать, полагаясь на нее, энергичные действия, после такого ужина чувствовал бы себя рыбой, вынутой из воды. Его изводила мысль о невозможности сию же минуту ввязаться в дело. Ну хорошо, соединится с Тонго, а смысл? Чтобы посоветовать, дать необходимые указания надо будет выслушать всю информацию, уточнить детали, почувствовать нюансы, расстановку сил, предугадать движение… Не по телефону же. Тем более, что к проводам сейчас присосалось с десяток любопытных «пиявок»… Надо ехать на место. И не медля. Но в Тонго запросто не улетишь. Туда три рейса в неделю. Тот, на который он мог бы рассчитывать, улетел сегодня утром. Теперь денек-другой придется позагарать.

Ничего не поделаешь. Надо смириться с обстоятельствами. На все свое время. Как там у Екклесиаста: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом». Кажется, так. Что ж, придется убивать это время за чашечкой кофе, за флиртом в ночном баре, потом снотворным, а там видно будет…

Мерфи направился к примостившемуся на углу отеля уличному бистро… Но время убить нельзя. Это тебе не какой-нибудь простой смертный Вексель. Его, время, нельзя ни потерять, ни потеряться в нем. Если такое ощущение возникает у кого-либо — оно сугубо личное и свидетельствует о самом серьезном человеческом недуге — разлаженности вмонтированного в него природой часового механизма. В длиннющем перечне всех существующих болезней такая, правда, не значится. Просто медицина о ней ничего не знает. И не может знать. Её генезис лежит в границах иных, более точных наук. Ведь человек по сути живой хронометр… Подожди, кто это сказал?.. От кого же я это слышал?.. Ну-да, от того русского, который «положил глаз» на Мари, на которого часто ссылался Вексель, и который сейчас в команде Скарлатти, там, в Тонго.

«Даже покончив с собой, — заявил тогда он, — ты не убьешь его. Ни в себе, ни тем более вне себя. Вне времени нет жизни, равно как жизни нет в безвременье…» Приблизительно так. Ничего не скажешь: «Оригинал».

Боб хмыкнул. Память у него — Мадам Само Совершенство. Все помнит. Все держит в себе. Ничего не упустит. Хуже Гобсека. И никакой такой психической перегрузки или срыва она ему не доставляла. Напротив, Мадам Само Совершенство была ему незаменимой помощницей. И в работе, и на отдыхе. Стоило захотеть что-то восстановить, он пробегал по памяти, как по клавиатуре, нажимал на нужный ему клавиш и словно включал видеомагнитофон. Мерфи мог представить и вспомнить всё, что с ним происходило за 52 года жизни. С самого детства.

Если бы сейчас понадобилось, он воспроизвёл бы со стенографической точностью весь их тот с Мефом давнишний диалог. Артамонцев тогда сравнил человека с хронометром.

..Боб, как бывало с ним не раз во время неприятностей, вскоре почувствовал, в себе перемену к лучшему. Снова помогла Мадам Само Совершенство. Согнала она вызывающую тошноту тяжесть. Стало гораздо легче. Более того, появилась уверенность, что все образуется и попасть в Тонго проблемы не будет.

«Перемещусь, наверное», — подумал он, возвращаясь к воспоминаниям. Хорошо, что у него в кабинете есть такая камера. Иначе Мерфи некуда было бы любопытства ради лезть. И не довелось бы услышать ему фантастической гипотезы Артамонцева о таком таинственном существе, как Человек, и весьма забавного толкования загадки его персональной камеры. По правде говоря, забавным назвать его было трудно. Что-то в нем было…

Камера представляет из себя узел аномального поля времени. Воздействие ее очень индивидуально. Оно тем сильней, чем больше несовпадение внутреннего ритма или, как Меф говорил, «скорости времени», помещенного туда человека с частотой сокращений или иначе со скоростью общего Времени, что вне нас. У каждого свой ход часов…

Любопытно. Ничего не скажешь. Откуда оно взялось это наше Земное Время?.. Минутку. Что он ответил?.. Ну-да!.. «Полагаю, — сказал Меф, — что наше Время по какой-то причине отделилось от материкового. Подозреваю, оно явилось следствием разумного вмешательства. Его вычленили специально. Мы как бы живем в одушевленном осколке того материкового времени…» Надо же!.. Ведь может и ещё раз, да вдребезги… Пружинки нашего осколка перенапрягутся и…

И… раскололось. Звонко, с треском, на жалобной ноте фальцета. Боб вздрогнул. Но, сообразив в чем дело, облегченно вздохнул: с кофейной чашечки, подаваемой гарсоном, на стол упала серебряная ложечка. «Так однажды все и расколется. Не успеешь и пикнуть», — ворчливо пробурчал он.