Юрий Петухов - Чудовище (сборник)

— Мы уходим, — прозвучал над головой тихий голос, — прости. Хочешь, пошли с нами.

Даброгез с отчаяньем мотнул головой, не поднял глаз кверху. Мимо него один за другим проходили дружинники, отдавая прощальную честь, ударяя в щиты, вскидывая головы в пернатых позолоченных шлемах. "Лучше бы убрались, пока я там, с этими крысами, попусту язык чесал!" Завыли, завели нудную тягучую песню пески в голове, маревом знойным качнулся воздух. Будто снова на краю жизни, будто опять исподтишка кольнул ядовитым жалом подлый раб. Только утешителя-бродяги не видно что-то. Даброгез зло обжег глазами трясущегося рядом, пропотевшего со страха франка. "И эта падаль наемная тут!" Ничего, ничего… но не идти же на Рим с одним гишь войском Сигулия, без ядра, без дружины оно ничто — с таким же успехом можно гнать на бойню стадо баранов! Бежать, бежать отсюда. В Восточную империю, там знают его. А может, в Британику? Или к вандалам? Скоро варварам надоест рыться в развалинах, а остановиться они не сумеют, пойдут дальше — на юг, на восток… С ними, больше некуда! Он им пригодится. Отступившие было воспоминания опять нахлынули, затопили мозг. Мука! Даброгез сжал виски руками. К черту всех этих бродяг-проповедников, и восточных, и западных, всех к черту! К черту воющие пески! Иди, ищи свое место. Дважды, там, в песках, и позже, под Равенной, после схватки с алеманами, смерть подхватывала его, тащила к себе ледяными крючьями. Но он вырывался. Он не стал Другим, он остался собой. Так что же теперь, ждать третьего раза?! А может, он уже был, в темнице? Нет! Его меч, его ум и воля пригодятся, он вырвется. И людей наберет, дружина лучше прежнего будет. Вон, один уже есть!

Даброгез горько усмехнулся — раб, наемник, подлый, жалкий, трусливый раб… Франк сидел, весь подобравшись, лишь губа нижняя отвисла да руки скребли растрескавшуюся кожу пояса, на котором болтался широкий нож в чехле. Франк ничего не понимал и все старался поймать взгляд центуриона. В город ему возвращаться было никак нельзя.

Даброгез оторвал глаза от земли, огляделся. Куда спешить, у него уйма времени, и никто этого времени не сможет отнять! Нахлынувшая волной память разбилась, разлетелась на брызги и ушла насовсем, чтобы уже никогда не вернуться. Опустело внутри. Накатило безразличие. Он уставился на свои руки несколько раз с силой сжал и разжал пальцы. Они слушались, но он почти не чувствовал их. Омертвело что-то внутри, потухло, осветив последней вспышкой волнистые барханы и идущую будто поверх песка череду людей в одних набедренных повязках. Все! Один. Сам по себе. Даброгез нахмурился — а может, так было все пятнадцать лет? Может, так и было. Какая разница.

Он медленно повернул голову вправо, пристально поглядел на испуганно ждущего франка. Наемник не отвел глаз от бывшего центуриона Великой Империи, удачливого и блистательного воина.

Даброгез отцепил с пояса кошель, бросил его франку, тут же отвернулся. Его конь, Серый, медленно, поминутно оглядываясь, уходил прочь по примятой дружиной траве, уши у него напряженно подрагивали, будто ждали оклика… Но хозяин молчал.

В голове, сполохами разрывая липкое забытье, вертелись навязчивые слова: "С завтрашнего дня, с завтрашнего…", а что именно, что "с завтрашнего дня"! — Николай вспомнить никак не мог. День вчерашний, сегодняшний день, а заодно с ними и несуществующий, далекий день завтрашний сплетались в единую серую круговерть сменяющихся дней и ночей, не несли ничего нового — все один к одному: удручающе тяжкие с утра, терпимые к полудню и блаженно-тоскливые по вечерам.

Он сделал отчаянную попытку выковырнуть из залубеневшей памяти хотя бы число, день недели. Попытка успеха не принесла, зато отозвалась а затылке тупой корежащей болью. Захотелось выть: тихо, протяжно, на одной ноте, не умолкая до тех пор, пока не придет облегчение. Но то, что облегчение само собою не явится, Николай знал точно. Знал и другое — чем дольше будет лежать расслабленный, под натиском гнетущих мыслей, тем большую власть возьмут они над телом, волей и не будет уже сил им противиться. А тогда… Николай не мог себе представить, что будет тогда, — сознание ставило барьеры, уводило мысли в сторону. Не мог он решиться и на единственное: совладать с собой, вырваться из омута бессилия, встать.

Не мог, откладывая все это на потом, оттягивая мучительные минуты и оттого мучаясь еще сильней.

Стоило закрыть глаза, и в черной пугающей тьме, выныривая откуда-то сбоку, возникал клубок бешено извивающихся красных червячков, вспыхивали, разрывая мрак, белые и голубые молнии. Червяки вспышек не боялись, не отступали, и чем дольше Николай не разжимал век, тем быстрее были их движения, конвульсивнее, и уже не клубком копошились они, а свивались в подобия чьих-то лиц, тел… Видения судорожно сменяли друг друга, пугали своей реальностью.

Он разлепил вялые набухшие веки, вырываясь из власти наваждения, скосил глаза на будильник, стоящий на полу у изголовья, — в каком бы состоянии Николай ни возвращался к себе, будильник заводить он никогда не забывал. Это был один из рефлексов, выработанных за последние годы, с тех пор как они расстались с женой. Сколько же прошло? Два, три? А может… Нет! Два с половиной, точно — два с половиной года! Николай смотрел на тусклый циферблат и не мог справиться с мельтешением стрелок. Опять усилие, опять боль в голове — стрелки показывали десять минут девятого. Рано. Слишком рано! Он в лютом изнеможении мотнул головой по подушке и уставился в стенку, на жирное пятно, расползшееся по обоям.

Пятно было похоже на старческий ведьмачий профиль с хищным заостренным книзу носом. Сейчас на этом носу сидела омерзительная муха и старательно вычищала задними лапками свое зеленое шевелящееся брюшко. Николай явственно слышал скрежет, издаваемый наглой тварью. Стало противно до тошноты. Но мысль о том, что можно двинуть рукой, прогнать нахалку, убить ее, наконец, размазать ударом ладони по ведьминой морде, была еще противней, рождала брезгливое бессилие.

Он отвернулся от стены, уставился в потолок. Боль отпустила затылок, и на ее месте в мозгу поселилась унылая пустота.

Комната, в которой лежал Николай, была так же пуста и уныла. Залежанный диван, прожженный в нескольких местах, засаленные тусклые обои, висящие по углам клочьями, да три гвоздя в стене. На двух — пиджак и спецовка, уворованная со стройки, где он работал как-то с неделю, пока не выгнали, на третьем — криво наколотая репродукция с картины Рембрандта "Автопортрет с Саскией", выдранная из "Огонька", — подарок Витюни. Николай давно собирался снять ее, но по утрам было не до картинки. А вечерами, когда он заявлялся в свою конуру в приподнятом настроении и художник со стены, обнимая сидящую у него на коленях аппетитную женушку, приветствовал вошедшего поднятым кубком, все виделось в ином свете. Николай подмигивал Рембрандту, приговаривая: "Ничего, мы еще им всем…", плюхался на диван и, если не проваливался сразу же в забытье, курил, зажигая одну сигарету от другой до тех пор, пока последняя не вываливалась из руки — благо, что гореть в комнате, кроме дивана с лежащим на нем хозяином, было нечему.