Игорь Борисенко - Вариант Ангола

Поэтому, допив чай, я взял стакан и пошел в кухню, где мать уже мыла посуду.

– Ты сама-то ела? – спросил я, не зная, как начать.

– Конечно, Вовочка. Мы с отцом ели. Он говорит, в аудиториях у него уже почти одни девчонки остались. И тех мало. Скоро, говорит, закроют наш факультет – придется в другое место идти работать. А что он умеет? Ничего не умеет. И я привыкла все время дома, никакой профессией не владею. Будем работать… один сторожем, другая уборщицей. Одна у нас надежда, на тебя, сыночек.

Она снова всхлипнула, но от слез практично воздержалась: руки мокрые, вытирать щеки плохо.

– Вас тут в обиду не дадут, мама, – сказал я. – Помогут, если чего.

– Что? О чем это ты? – она сразу догадалась и бросила греметь тарелками. Выпрямившись, она могла смотреть мне прямо в глаза, потому что ничуть не уступала в росте.

– В командировку я уезжаю. Послезавтра, – выпалил я и на всякий случай попятился к окну.

– На фронт отправляют? – воскликнула мать, и голос ее при этом едва не сорвался на визг. – Сыночек мой, да как же так… да куда же?

Тут она уже не смогла сдерживаться и разрыдалась в полную силу. Пришлось увести ее в комнату, усадить на диван и дать чаю. Трудно было уговаривать и успокаивать, когда сам толком не знаешь, что тебя ждет. Куда пошлют? Зачем? Правда, главное было – убедить, что не на фронт. Матери казалось, что это самое страшное, что можно ожидать от жизни, и все остальное по сравнению с фронтом уже не имеет значения.

– Откуда ты знаешь, что не на фронт? Бабки во дворе говорят – немцы уже Баку взяли! Всех ведь сейчас подчистую заберут.

– Подальше держись от этих бабок! – со злостью воскликнул я. – Посадят вас всех как подстрекателей и паникеров. И Баку наш, врут они. Я точно знаю!

– Ну, тебе-то конечно лучше знать, – в голосе матери сквозила неуверенность; зато она наконец перестала плакать и принялась за чай. – Только почему ты думаешь, что тебя не на фронт все-таки? Обманываешь меня, поди?

– Зачем мне это? Что я, маленький – врать? Все равно ты ведь узнала бы. Как я себя чувствовал бы потом? А насчет того, куда посылают… Если бы на фронт – тут бы никаких тайн и не было. Эка невидаль! Столько людей каждый день туда отправляется. Нет, другое тут задание.

– В Германию забросят! – снова ужаснулась мать.

– Ну, это ты совсем загнула! Чего мне там делать? Я ж не шпион, и язык знаю так себе, – мне даже стало смешно. Глядя на мою улыбку, мать приободрилась. Я отдал ей валенки и шинель, велел начать собирать в дорогу вещи – что-то заштопать, что-то сходить купить новое. Денег мне тоже выдали на три месяца вперед, так что я был вроде как богатей.

За окном было тепло и солнечно. Бабье лето. В прежние времена в такие дни мы отправлялись гулять за город, грибы собирать. Сейчас все на работе, кто остался. Один я вот временно отдыхающий.

Покурив, я зашел в спальню и лег на кровать. Любопытство разбирало и одновременно ставило передо мной пугающие вопросы. Для чего же я понадобился Москве? Куда меня забросит судьба? Совершенно никаких догадок. В голову приходила только одна мысль: буду охранять какое-то секретное место. Завод, например, где делают чудо-оружие для победы над фашистами. Или за границу пошлют? Не зря же про языки Анищенко спрашивал. Мысли одна за другой появлялись и исчезали – будто пузыри на поверхности кипящей воды. В Англию пошлют? В Америку? Оружие охранять, для фронта купленное? Постепенно я погрузился в сон и проспал до самого вечера.

За ужином, когда мы собрались все вместе, ничего повторять не пришлось: отец пришел рано, и мама рассказала ему все. Поправив очки, наш глава семьи сказал своим обычным тихим голоском:

– Ну, что тут скажешь. Володечка у нас мужчина, а на дворе война. Нужно делать все, что прикажет страна и лично товарищ Сталин… гм.

– Сына, может быть, на смерть посылают, а ты хмыкаешь! – возмутилась мать. Едва ли не первый раз в жизни я видел ее такой недовольной отцом. Гневно сведя свои кустистые брови к переносице, она продолжала: – Чувствую я, он что-то скрывает! Поговори с ним как отец! Вели рассказать все, все без утайки!

– Что ты, право, Валентина! – отмахнулся отец. – В любом случае, ничего изменить мы не в силах. Разве что ты напишешь письмо Гитлеру, усовестишь его и заставишь прекратить войну…

Последняя фраза получилась довольно язвительной. Мать обиделась и ушла на кухню, откуда не появлялась весь вечер. Отец тоже не был расположен долго разговаривать. Я поведал ему все, что мог рассказать, он удовлетворенно кивнул и сел читать газету.

Я ушел в гости к одной соседской девушке. Не то чтобы любовь у нас с ней была, но встречались мы уже несколько месяцев. В городе больше года наблюдался переизбыток женского пола и недостаток мужского, так что можно было выбирать. Девушки не очень сопротивлялись, когда я приглашал их в кино или в театр. Таким образом сменилось их четверо, пока я не остановился на одной, Любе, машинистке из какого-то мелкого ведомства. Шоколадка, кино, бутылка вина на праздник – и она была вся моя, благо, мать у нее работала в больнице сутками, отец ушел на фронт, а младшие братья все лето провели в деревне. Сейчас, правда, братья вернулись домой, и вдруг я начал понимать, что не смогу с Любашей "провести остаток своих дней", так сказать. Слишком она была простая какая-то, что ли? Даже в театр не любила ходить, только в кино на комедию. Красивая она, конечно, не без этого. Да только надоедает красота рано или поздно, и когда видишь, что кроме нее в женщине нет ничего, оставаться с такой девицей нет никакого желания. В этом смысле командировка подвернулась как нельзя кстати. Можно быть уверенным: если она продлится дольше трех месяцев, Люба устроит свою жизнь без меня. Найдет кого-то еще. Раненого, к которому она пойдет в порядке шефства в госпиталь, чтобы подарить кисет и пачку табаку, или речника с бронью.

Тем не менее, еще два последних вечерка я скоротал с большим удовольствием – сводил Любу в ресторан, где оставил немало денег. Она даже подумала, что я ей предложение делать собрался, о чем бесхитростно поведала, когда мы расставались навсегда вечером четырнадцатого сентября. Вместо этого я сообщил, что уезжаю. Она надула губки, немного поплакала, однако успокоилась довольно быстро. Я, конечно, пообещал, что напишу при первой возможности. И предупредил, что возможности, очень может быть, не представится. Она уныло кивала в ответ; простились мы довольно сдержанно – что меня нисколько не расстроило. С совершенно спокойной душой я вернулся домой и пил чай с матерью до поздней ночи. Мы вспоминали прежние дни, смотрели фотографии, читали старые письма, которые я писал домой из пионерлагеря и от дяди, у которого гостил однажды целое лето в Киеве. Отец дремал с книгой в кресле-качалке тут же, рядом с нами. Иногда он поднимался, подходил к нам, отпивал из моей чашки и рассматривал какую-нибудь особенно интересную фотографию.